Мистер Шоли не встречал Линтонов, когда они приехали на Гросвенор-стрит, но он наведался туда в этот день пораньше с целым возом цветов и фруктов. Адам спокойно принимал подобные, менее значительные знаки его щедрости, но тем не менее плотно сжал губы, когда прочел записку, оставленную для них отцом Дженни. Мистер Шоли взял это на себя – попросить доктора Крофта приехать в дом Линтонов на следующий день. Адам молча передал послание Дженни. Она была так возмущена, что его собственный гнев утих, и, вместо того чтобы сказать ей, что он был бы благодарен ее отцу, если тот предоставит ему самому справляться с домашними делами, он вдруг принялся оправдывать назойливость почтенного мужа и говорить ей, что не нужно так уж раздражаться, поскольку это продиктовано лишь заботой о ее здоровье.

Она, нисколько не утихомирившись, сказала:

– Адам, будь любезен, скажи доктору Крофту, что я передумала и не желаю его видеть! А я скажу папе, что я сама выберу себе доктора или попрошу это сделать тебя!

– Это станет для него уроком, – согласился он. – И пожалуй, даст выход нашему гневу. Единственная загвоздка в том, что мы, когда поостынем, можем почувствовать себя несколько глупо! В конце концов, мы ведь и в город-то приехали, чтобы проконсультироваться у доктора Крофта, правда?

– Да, но…

– Любовь моя, – сказал он улыбаясь, – если я когда-нибудь вступлю в бой с твоим отцом, я позабочусь о том, чтобы сначала выбрать для него позицию Мне совсем не нравится такое положение, и пирровы победы мне тоже не нравятся! Я не получу ничего, кроме негодования твоего отца и плохого доктора для тебя. Думаю, мы согласимся на Крофта.

– А, ладно! – раздраженно махнула она рукой. – Но заранее уверена, что он мне очень не понравится!

В конечном счете доктор Крофт пришелся не по душе им обоим. Он держался с важностью всезнайки и ухитрялся создать впечатление, что любая дама, прибегнувшая к его услугам, может считать, что ей повезло. Тем не менее было известно, что у него обширная практика; и, хотя его поведение было слишком самоуверенным, чтобы нравиться, он говорил достаточно внушительно, чтобы вселить веру в своих пациентов. Он не удивился, узнав, что Дженни неважно себя чувствует, и без колебаний поведал ей причину: она была слишком полнокровной и тучной. Он предписал ей диету для похудания и пару кровопусканий, объяснив, какую именно пользу это принесет ее здоровью, рассказал несколько устрашающих историй про дам такой же комплекции, как у Дженни, к которым его слишком поздно позвали для устранения вреда, причиненного перееданием, и откланялся, обещая вновь наведаться к Дженни неделю спустя.

Она приняла высказывания доктора с большей готовностью, чем Адам, заметив, что, увы, знает о своей чрезмерной полноте Лорд Линтон, памятуя о ее хорошем аппетите, засомневался, а застав ее за ленчем из чая и хлеба с маслом, запротестовал – Дженни, это не может быть правильным! Ты к полудню всегда голодна как волк! Она покачала годовой.

– Теперь нет. Мне было нехорошо с самого начала, не тянуло к еде, а иногда прямо-таки тошнило от одного ее вида, но я должна признать, что с тех пор, как я села на эту диету, с этим стало получше. Так что, дорогой, ты просто положись на доктора и не думай об этом!

Больше он ничего не сказал, сознавая собственную неосведомленность; а она, боясь слишком близкого сходства со своей матерью, придерживалась трудного режима и старалась, чтобы Адам не видел ее подавленного настроения.

Но в этом скорее был повинен Лондон, нежели доктор Крофт. Погода стояла пасмурная, многие дни были дождливыми, некоторые – туманными. Дженни начинала ненавидеть серые улицы; и не могла выглянуть из окна, не испытав желания вернуться в Фонтли, или надеть свою шляпку, меховую мантилью и лайковые перчатки, без того чтобы не помечтать о том, как она вышла бы из дома в собственный сад и дышала бы воздухом без этих во! тщательных приготовлений. Она пыталась поведать об этом мистеру Шоли, когда тот подтрунивал над ней из-за того, что она, как он это называл, дуется, но поскольку у него в голове не укладывалось, как это кто-то может мечтать о деревне, то он считал, что дочь капризничает, и приписывал капризы ее состоянию. Также не мог он понять и того, что главная причина ее уныния – скука. Пожалуйся она, что ей наскучило в Фонтли, – тогда другое дело, поскольку он видел, что там ей нечем было заняться. Но ведь в Лондоне существовали бесконечные развлечения, такие, как магазины, театры, концерты, поэтому он добродушно говорил:

– Оставь свои причуды, любовь моя. Впрочем, это естественно, что именно сейчас тебе в голову лезут всякие странные мысли. Я хорошо помню твою бедную матушку перед твоим появлением на свет! Ей хотелось есть не что-нибудь, а мясо крабов – блюдо, к которому в обычном состоянии ее совсем не тянуло.

– И если бы я не воспротивился со всей решительностью, ты бы родилась с клешнями, это уж как пить дать! – Он рассмеялся при этих воспоминаниях, но, обнаружив, что его шутка вызвала у Дженни лишь слабую улыбку, сказал:

– Так что теперь ты знаешь, что все это вздор, любовь моя! Ты не скучала, когда тебе приходилось лишь хозяйничать в моем доме, так с чего бы тебе скучать сейчас, когда у тебя есть муж, будущий ребенок, прекрасный собственный дом и все, чего ты только могла желать?

В голове ее промелькнула мысль, что до своего замужества она принимала скуку как неизбежность для женщины, но ничего не сказала отцу, потому что слишком любила его, чтобы обидеть.

Но Дженни была обязана наследственности по материнской линии больше, чем подозревал мистер Шоли, или даже больше, чем подозревала она сама до тех пор, пока Адам не увез ее в Фонтли. Она тогда подумала, что ей понравится жить в своем собственном загородном доме, и ей это в самом деле понравилось. Она проявляла живой интерес ко всем планам Адама по благоустройству поместья и строила много собственных планов, как вернуть дом в прежнее состоянии. Она была практична и являла собой пример прирожденной хозяйки. Фонтли давало безграничный простор для ее способностей; она с нетерпением ждала зимы, когда дел будет невпроворот. Вдовствующая передала все дела по дому в руки своих слуг; но Дженни обнаружила в библиотеке манускрипт, который, как сказал Адам, принадлежал его бабушке, и страницы эти поведали, что давно усопшая леди Линтон не брезговала интересоваться настолько обыденными вещами, «как делать мармелад из апельсинов» и «как лучше засаливать говядину» . Она знала, как сделать «полоскание для простуженного горла» , и утверждала (в подчеркнутых скобках), что ее собственная «микстура из ртути, венецианского скипидара и топленого свиного жира» – лучшее из известных ей средств «для выведения жучков» .

Зимние месяцы в Фонтли мелькали для Дженни слишком быстро, в Лондоне же каждый день тянулся нескончаемо По мере того как нарастало ее уныние, спокойствие сходило на нет. Она стала раздражительна и терзалась дурными предчувствиями, если Адам приезжал домой позже обычного. Она на день отослала его в Лестершир поохотиться, но, когда он уехал, провела все время до его возвращения в тревоге, представляя, как он лежит, подобно своему отцу, со сломанной шеей, или, предаваясь безудержной жалости к себе, вначале воображала себя брошенной, а потом приходила к выводу никто не вправе винить Адама за то, что он сбежал от такой сварливой жены, какой она стала.

От подобных мыслей оставался один короткий шаг до раздумий о возможности собственной смерти. И в один тоскливый туманный день она приступила к составлению завещания. Это казалось разумным, хотя и заставило ее вообразить, как Адам женится на красивой, но бессердечной женщине, которая будет подавать ему сдобу на завтрак и ужасно обращаться со своим пасынком. Но когда Адам застал ее врасплох за этим унылым занятием, ее заботливость совершенно не произвела на него впечатления. Он предал завещание огню и обозвал ее дурой, а когда она высказала пожелание, чтобы Лидия заботилась о ее ребенке, он ответил, что, поскольку Лидия, скорее всего, будет заниматься ребенком шиворот-навыворот, он считает, что лучше ей самой о нем позаботиться. Это рассмешило ее, потому что, когда он был с ней, ее мрачные фантазии бесследно исчезали. Она стыдилась, что поддается им, боялась, что у Адама возникнет отвращение к хворающей жене; и еще, хотя она и пыталась скрыть от него свое недомогание, когда он на самом деле этого не замечал, то чувствовала себя заброшенной. Она отсылала его от себя – но, когда он уезжал, чтобы провести вечер с кем-то из своих друзей, она размышляла: как странно, мужчины никогда не замечают, что ты плохо себя чувствуешь, и никогда не скажут нужную вещь в нужный момент, и не поймут, насколько ты несчастна оттого, что все время чувствуешь себя нездоровой.