А. ШАРОВ

Загадка рукописи N2 700

(Из записок коллекционера)

С тех пор как в печати появились первые публикации из моего собрания редких рукописей, я стал получать документы, поражающие даже специалиста, привыкшего к редкостям. И порой из самых неожиданных источников, удивительными путями: голубиной почтой, например, отошедшей, казалось, в невозвратное прошлое.

Но даже среди моих редкостей рукопись, о которой пойдет речь, безусловно выделяется.

Год назад мне позвонил знакомый, заведующий ларьком по скупке утильсырья Иван Иванович Лухов, и попросил безотлагательно зайти.

Лухов - очень интересный, универсально образованный и благороднейший человек. Когда-то он был знаменитым антикваром, потом - букинистом, но, как он говорит, "вследствие общего упадка антикварного дела", а по другим сведениям по причине свойственной ему некоторой слабости, докатился до нынешнего положения.

Ларек его больше напоминает диккенсовскую "Лавку древностей", чем место сбора утиля. Для меня все там полно поэзии. В полумраке холодного деревянного строения с грязным окошком, затянутым паутиной, кроме старинных предметов, я различаю нечто не обозначимое: дымку времени, воздух старины, запахи прошедших столетий.

Тут можно увидеть медные, чуть позеленевшие ступки, до краев заполненные ароматами корицы, имбиря, кардамона, которые толкли в них хозяйки в державинские, а порой, кажется, еще прежде, чуть ли - не гомеровские времена.

Теперь таких ступок не изготовляют.

Тут можно увидеть подзорную трубу, сестру первых галилеевских, пузатый самовар без крана, тома "Свода законов Российской империи", захватанные руками давно исчезнувших крючкотворов, и издания, посвященные оккультным наукам, старые, иконы, прялки, лубки, старые гравюры и многое иное.

Кажется, что все эти предметы излучают слабое сияние, а паутина и грязь в окошке - не след небрежности, они для того, чтобы не дать дневному свету, который завтра станет вчерашним, но теперь так силен, затемнить это сияние, прошедшее через века.

Забросив срочные дела, я поспешил на зов Ивана Ивановича.

Ларек помещается вблизи свалки, к нему ведет по пустырю извилистая тропинка.

Иван Иванович, лишь только я открыл дверь, бросился в дальний угол и мгновенно вернулся с увесистым деревянным предметом, который и протянул мне.

- Вот, - сказал он взволнованно. - Вот она.

- Так это же... гм... Это же ножка стола, - вынужден был я сказать, взяв предмет и поднося его ближе к глазам.

Несомненно, как мне тогда показалось, это была просто ножка стола, старого, очень массивного.

Пахло от нее деревянной трухой.

Ошибка, которую я заранее признаю, заключалась в коварном слове просто.

- Да что вы... Да как вы можете, - с отчаянием в голосе вскричал Иван Иванович.

Он хватался руками то за грудь, то за облезлую раму картины, за примус, за свисающую с потолка венецианскую люстру, за небольшой колокол, который начал быстро и торжественно звонить медно-серебряным голосом. Все движения старика выражали смятение и обиду.

Потом он приоткрыл дверь, резко повернулся ко мне и замер.

Был уже вечер. Косой луч закатного света охватил ножку стола как бы красным пламенем.

- Но это же рукопись, - отчаянно, но совсем тихо бормотал Иван Иванович... - Жемчужина для вашей коллекции... По сравнению с этим все бесценное, накопленное вами, - гниль! Поверьте чутью антиквара: оно не обманывает.

У Ивана Ивановича действительно редкое чутье к предметам старинным, заключающим секрет. "Чувство тайны", - сказал бы я.

Ножка стола притягивала луч. Будто луч этот ворвался в пыльное помещение, чуждое свету, как пылкий любовник в каморку, где затворена его милая, чтобы свидеться с нею.

На свету предмет заискрился.

Показалось, что искры - воображаемые, результат гипнотического воздействия голоса старика. Потом, когда я убедился в их реальности, на ум пришло прозаическое объяснение: дерево источено жучком. Неприятный запах трухи подтверждал догадку.

В догадке этой, как показало дальнейшее, и заключалась сторона истины, но лишь одна грань из множества.

- Искры... искры!.. - бормотал Иван Иванович. - Ритм! Обратите внимание на ритм. Контрапункт! Письмена, что же еще? Ритм музыкальный и строго математический.

... Колокол звенел слабее и слабее. Закат мерк, как бы истратив всю энергию на то, чтобы вызвать к жизни эти искры.

Я ушел от Ивана Ивановича с нелепой покупкой или, вернее, подарком, Деньги Иван Иванович наотрез отказался взять,

Дома я не забросил предмет в чулан, а положил на стол и даже наклеил этикетку с порядковым номером "рукопись No 700" все из-за той же любви к старику, которая смешивалась с некоторой робостью, вызываемой его кровным родством с давно ушедшим из памяти человеческой.

Я знал, что Иван Иванович не забудет о "рукописи", и ожидал его визита, но не так скоро.

А явился он на следующее утро, хотя был человеком предельно тактичным. И кому лучше было знать, что уже двадцать лет я твердо установил для себя: утренние часы, без единого исключения - от шести до часу пополудни, посвящать своим манускриптам, им одним.

- Простите... простите, - бормотал он, после длинного нетерпеливо-резкого звонка появляясь в моем тесном кабинете. - Я сознаю... Однако же, решился... Должен...

Он смотрел мимо меня, косо, на стеллажи, опасаясь, видимо, что если наши взгляды встретятся, решимость его не выдержит.

- Должен! - повторил он. - Мало того, что отвлекаю от занятий, принужден еще и увезти вас... В Институт кристаллографии к академику Рысакову. Пожалуйста, пожалуйста, не спорьте! Нет, это ничего, что предмет деревянного, а не кристаллического существа. Я консультировался. Такси у подъезда. И счетчик включен.

Странно, но именно упоминание о счетчике решило вопрос. Есть какая-то сила в стучащем - хотя я и не слышал его - торопящем, зовущем в путь счетчике, как в торопящем тиканье часов, в лихорадочном биении сердца.

К тому же я знал, что Иван Иванович не позволит мне заплатить за такси, а средства его крайне ограниченны.

Я накинул плащ, бросив тоскливый взгляд на валяющуюся среди бумаг лупу.

В лифте я ворчливо справился у Лухова:

- Тоже из клоба реликтов ваш Рысаков?

"Клоб реликтов", - именно с этим отмирающим "клоб" вместо "клуб", выражение Лухова. Им он объединяет многочисленных знакомых, людей самых различных специальностей - археологов, музыкантов, математиков, филологов, физиков, даже цветоводов, проявляющих глубокий интерес к старине.

- Да, да... Реликт. Но совсем молодой человек. Талантливейший. Превосходных душевных качеств, вы сами убедитесь, - многословно отозвался Иван Иванович, принимая вопрос за формулу примирения.

Рысаков встретил нас чрезвычайно приветливо, а с Луховым даже облобызался.

В тонком и подвижном лице Олега Модестовича Рысакова поражали темные блестящие глаза. И не своим особенным блеском, а тем, что с самого нашего прихода они как бы вобрали в себя предмет, бережно прижимаемый к сердцу Иваном Ивановичем.

Академик был молчалив.

Взяв предмет движением точным и экономным, он повернулся к окну и долго разглядывал его. Уже направляясь к двери, сказал:

- Хм... Поглядим...

Миновав пустой коридор, мы очутились в длинной комнате с потолком, полом и простенками из неяркого голубоватого пластика. В конце комнаты виднелась полукруглая скамья со спинкой, и перед ней наклонная доска пульта со множеством кнопок, лампочек и рычажков. В стене позади скамьи сверкали круглые отверстия, что делало помещение похожим на кинозал.

Стена напротив двери была стеклянная - от пола до потолка - и выходила в старый парк. Посреди комнаты виднелись тоже голубоватые и потому не сразу различимые тонкие удлиненные конструкции: они представились скульптурами абстракционистов, а потом как бы ожили и стали походить на акробатов с протянутыми руками, замерших под куполом цирка.