- Что это он воюет против мальчишки?
Умная и злая актриса объяснила, позевывая:
- Пришел срок,- он, может, всю жизнь ждал случая, на ком зло сорвать, а по плечу ему - никого не было. Теперь нашел подходящего человека и утешается...
Дьякон промолчал, видимо, не поняв старуху, а мне ее слова показались верными. Тимка же как будто хвастался отношением Хлебникова к нему:
- Здорово не любит он меня, видно - встал я ему поперек сердца!
- А что он за человек, по-твоему? - спросил я.
- Дурак человек,- ответил Тимка, не раздумывая.
- Как ты думаешь - за что он тебя не любит?
- Больно мне нужно думать о нем,- равнодушно сказал Тимка и звонко запел:
Метель-вьюга-а...
Кешин поглядел на него, на меня, усмехнулся и погладил усы.
Эх,- метель-вьюга в поле стелется
поет Тимка,
Идет Дуня за околицу,
На дорогу на проезжую,
Под березы под столетния-а!
- Завыл, волк! - кричит Хлебников из двери сарая.
Отовсюду на голос Тимки выползают оборванные бездольники, забытые люди, а огородник - неистовствует, кричит Кешину:
- Семен Петров, ты человек благочестивый,- как же ты греха не боишься? Василиса Яхонтова вторые сутки разродиться не может, а он...
- Перестал бы, Тимоха,- говорит Кешин.- Что сердишь зря?
- Никто, кроме его, не сердится,- правильно замечает подмастерье и поет, а мне кажется, что если б его только хвалили, он пел бы хуже. В воротах явилась и стоит избочась торговка полотном, за спиною у нее тяжелый узел, в руке железный аршин. Ее лыковое лицо без бровей напряжено, губы приоткрыты, точно у птицы, которая хочет пить.
- Сапог нет у подлеца,- кричит Хлебников,- штаны завтра свалятся...
Тимка задорно поет:
Эх, ждала я тебя сорок ночей,
Ожидала - не дремала, не спала,
Черны думы горько думала,
Истомила свою душеньку!
Кешин, помахивая молотком, идет к воротам, говоря:
- Здорово, Прасковея Филипповна! Каковы дела?
Торговка полотном приходила к бондарю аккуратно каждое воскресенье, а иногда и в будни; они запирались в комнате Кешина, Тимка кипятил им самовар и отправлялся в огород, к бабам,- они жили там в дощатом сарае.
Иногда торговка выглядывала из окна, поправляя ловкими руками встрепанные волосы и прислушиваясь к чему-то. Ее круглые, вороватые глаза смотрели на всех и на всё нагло и бесстыдно.
Нередко Кешин приглашал Хлебникова, и тогда на двор из открытого окна падали обрывки солидных речей.
- Ефрем-от Сирин до Златоуста жил али после?
- Точно - не знаю этого.
И всё у них шло хорошо, скромно, аккуратно, но однажды поздно вечерком, когда все жители Хлебникова улеглись спать, а я еще сидел у ворот, ко мне подошел Тимка и сказал, немножко хвастливо:
- Уговорился с ней.
- С кем?
- С ярославской. Завтра ночую у нее.
- Узнает Кешин - рассчитает тебя.
- Ну, так что!
Помолчал, покачал головой и вздохнул:
- Беда!
- Какая?
- Так.
И с явным удивлением заговорил тихонько:
- На что мне она, торговка эта? Ведь сыт я,- огородницы меня любят, которая хошь. А - не нравится мне хозяин: зачем он с Хлебниковым в дружбе? За глаза - поносит его, ругает, а сам в гости зовет... Ну, так я его тоже обману!
- Зря ты делаешь это.
- Конечно - зря! - согласился Тимка.
Над полем висели черные клочья облаков, между ними, в синих просветах, блестят круглые звезды. Где-то отвратительно воет собака. Тихонько просвистела шелковыми крыльями ночная птица.
- Скушно,- сказал Тимка.- Пойду спать... На дворе послышался голос Кешина:
- Ты - съезди.
- Надо,- кратко молвила торговка.
- Дом - хороший. Прямо над рекой. И сад. Двенадцать яблонь.
- Ну, прощай.
За ворота вышла торговка, кутаясь в шаль; Тимка встал и пошел рядом с ней, спрашивая:
- Венчаться уговаривает?
Она не ответила, поглядев на меня и не останавливаясь.
- Старый чёрт,- сказал Тимка, погружаясь в сумрак.
- Тише,- внятно отозвалась женщина.- Ты этим - не шути, это дело серьезное для меня...
Над моей головой открылось окно, высунулся Хлебников в белой рубахе и забормотал:
- Это кто пошел, а? Кто?
Он сейчас же исчез, а через минуту выскочил за ворота в одном белье и, приложив ладонь ко лбу, наклонившись, стал смотреть вслед паре, тихонько уходившей вдоль забора, по медным пятнам луны. Я встал и пошел во двор, но огородник обогнал меня, трусцой подбежал к окну Кешина и застучал в стекло.
- Семен Петров - выдь-ка!
Потом оба они снова побежали за ворота, и Хлебников говорил, захлебываясь словами:
- То-то! У эдаких совести нет...
Кешин на бегу спотыкался и мычал.
Они долго стояли у ворот, глядя вдаль и разговаривая шёпотом, только Кешин дважды громко сказал:
- Так...
Потом он же внятно и спокойно выговорил:
- А пожалуй, дождик будет ночью.
Хлебников ушел первый; проходя мимо крыльца, за которым я стоял, он бормотал:
- Дурак...
Потом, не спеша, прошел к себе чистенький бондарь, вздыхая по пути:
О господи... господи!
Я нашел работу и, уходя из дома на рассвете, возвращаясь усталый поздно вечером, потерял возможность наблюдать ленивенькое течение жизни в доме Хлебникова. Мне даже казалось, что она стоит на одном и том же месте, как вода в омуте, где не водится никаких чертей и нельзя ожидать значительных событий.
Но вдруг эта жизнь разрешилась темной драмой.
В августе, когда на огородах копали свеклу, брюкву и репу, суток двое непрерывно, днем и ночью, шел дождь, то - ливнем лил, то - сыпался по-осеннему настойчиво, мелкий и холодный. К утру третьих суток дождь снова хлынул потоками, оглушительно бил гром, сверкали страшные синие молнии, а на рассвете тучи точно рукою смахнуло, и на чисто вымытом небе празднично расцвело удивительно яркое солнце.
В огород вышли голоногие бабы, подобрав юбки до колен; из окна моего чердака я слышал их веселый хохот, визг, стук железных лопат, отвратительный скрип несмазанного колеса тачки.
Но вдруг все звуки исчезли, точно утонув в серебряных лужах, между гряд. Я шел по двору, на работу в город, когда меня ударило это неожиданно наступившее молчание и затем, через несколько секунд, пронзительный бабий визг:
- Девоньки-и - кричите-е!
И десяток голосов сразу создал целый вихрь испуганных криков; по грядам из огорода на двор бросились две девушки, одна кричала: