Бухта Золотой Рог поразила Тэвлянто не столько красотой своей, сколько шумом и огромным скопищем разнообразных кораблей. Наибольшее впечатление произвели, разумеется, корабли военные, ощерившиеся в разные стороны могучими пушками.

— Вот бы на китов охотиться! — не удержавшись, воскликнул Тэвлянто

Добрый капитан тут же пообещал:

— Когда государства отвергнут войну как способ разрешения споров между собой, Россия немедленно передаст все свои военные корабли чукотским охотникам для промысла морского зверя.

В ожидании поезда Тэвлянто с Парфентьевым переночевали в гостевом доме. В нижнем этаже этого дома был ресторан с большим шумным оркестром. Капитан парохода повел туда ребят поужинать. Они даже и не уразумели, что ели, так необычно было вокруг, даже голова кружилась.

— Последние нэпманы прокучивают остатки своих богатств, — разъяснял капитан. — Будете возвращаться обратно на свою прохладную Чукотку, их здесь уже не встретите. Весь этот ресторан займут представители трудящихся, и только для них будет играть этот оркестр, вскормленный нечистыми деньгами. Да и сама музыка ресторанная изменится: вместо мелкобуржуазного тустепа едоки смогут послушать в свое удовольствие наши революционные песни…

Капитан был навеселе, потому что в ресторане, в этом скопище едоков, главным развлечением являлась пока дурная веселящая вода во всех своих разновидностях — русская водка, японская сакэ, китайская хунжа, всевозможные красные вина и даже сладкая вода ситро, которым добрый капитан так усердно потчевал будущих студентов.

Поезд их уходил рано утром. Путешественники уселись у вагонного окна и благодарно смотрели на капитана, машущего им вслед.

На минуту Тэвлянто вспомнил свою работу каюром в ревкоме и удивительный обычай русских подолгу прощаться при расставании. Они придавали этой церемонии явно преувеличенное значение, и каюру всегда было жалко времени, которое бесцельно уходит на пожимание рук, на объятия. Мало того, нарта была уже далеко, а провожающие еще стояли, снимали шапки на морозе, махали ими над головами. Тэвлянто всегда в таких случаях гнал собак, стараясь поскорее отъехать еще дальше, чтобы не поморозить эти обнаженные головы.

Парфентьев, сидевший теперь напротив него, тоже, как видно, был утомлен затянувшимся прощанием. По обыкновению своему он ворчал себе под нос:

— Да сколь же можно стоять? Пора и трогаться.

Но поезд не собачья упряжка. Прежде чем тронулся длиннющий состав, пассажиры и провожающие успели окончательно надоесть друг другу. И все искренне обрадовались, когда вагон наконец дернулся, лязгая железными колесами, покатил сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее. Провожающие некоторое время пытались еще бежать за поездом, но скоро отстали, облегченно вздохнули и отправились домой.

А поезд шел вдоль морского берега. Тэвлянто смотрел на волны и думал, что, если плыть по ним на север, можно добраться до Анадыря, там пересесть на речной катер, подняться вверх, и вот тебе Усть-Белая. Совсем близко… Там-то все близко, а отсюда далековато…

Грустно стало Тэвлянто. Парфентьев пытался разговорить своего спутника, но тот все молчал.

Огромная земля проплывала за окнами вагона. Иногда где-нибудь на станции Тэвлянто выходил, и смотрел вдаль. Бесконечные рельсы убегали за горизонт, сливаясь в серебряную ниточку. Эта бесконечность наводила уныние. Даже яблоки, живые яблоки, а не консервированные, не развеселили Тэвлянто, пока Парфентьев не сказал сердито:

— Не можем же мы повернуть обратно эту железную нарту!

И вправду: обратного хода нет. Для того чтобы переставить огромный поезд на обратный путь — какая сила нужна! Как ни странно, но именно эта безысходность изменила настроение Тэвлянто. Хочешь не хочешь, а надо ехать до конца. Только там можно подумать об обратной дороге…

Путники даже Москвы не поглядели — так они торопились в Ленинград. Перешли сразу на соседний вокзал, и в тот же вечер другой поезд помчал их дальше.

В Ленинграде впервые воспользовались посланием ревкома, которое Тэвлянто бережно хранил у себя. Вокзальный работник в форменной фуражке читал этот документ и время от времени уважительно посматривал на ребят.

Вот что там было написано:

«Податель этого письма чукча Тэвлянто из Анадыря командируется по предложению Камчатского окрревкома для получения образования в школах Советской России, чтобы, вернувшись по прошествии нескольких лет к себе на родину, мог поделиться полученными знаниями со своими сородичами.

Вся его жизнь прошла в неприветливой, суровой тундре, в такой своеобразной обстановке, которая присуща только полярному Северу. Страна, куда он едет, совсем непохожа на его Анадырь. Ревком опасается, что ему не раз придется оказываться в безвыходном положении из-за незнания русского языка и русских обычаев. Немало неприятностей могут причинить ему и особенности его душевного склада: самолюбие, чрезмерная впечатлительность и прочее.

Те, кому доведется прочесть это письмо, к вам глубокая просьба: окажите Тэвлянто возможное содействие. Он вполне заслуживает этого. Несмотря на совершенную неграмотность, Тэвлянто является одним из наиболее одаренных молодых чукчей Анадырского района. В нем таится масса возможностей, которые усилиями русской школы, безусловно, извлекутся на поверхность и будут служить его соплеменникам.

Своими заботами о судьбе этого гражданина вы поможете Камчатскому окрревкому сделать первые шаги в деле просвещения кочующих туземцев нашего Крайнего Северо-Востока, не имеющих к концу X годовщины Октябрьской революции ни одного грамотного человека!

Анадырский райревком еще раз просит всех, кому Тэвлянто предъявит настоящее письмо, расспросить его о нужде, о его желаниях и телеграфировать при надобности и при его о том просьбе по адресу: Анадырь, окрревком».

Служитель вокзала постарался выполнить эту инструкцию с пунктуальной точностью и, конечно, помог юношам добраться в Детское Село, где тогда находился Институт народов Севера.

— Здесь хорошо, — с удовлетворением отметил Тэвлянто. — Людей не так много.

Они вошли в институтское здание. Их провели в одну из комнат, где сидел седоглавый старик с хитрыми, проницательными глазами за железными очками. Старик поднялся со скрипучего стула и вдруг заговорил по-чукотски:

— Амын еттык!

Все повидал на своем пути Тэвлянто. Многому удивлялся про себя. Но на этот раз не сдержался, воскликнул:

— Какомэй! Да ты вроде по-нашему говоришь?

— Говорю еще, говорю, — ответил старик. — Слышал, наверное, про Вэипа — пишущего человека?

Да, был такой человек в чукотских легендах. Сослал его на Чукотку — подальше от себя — Солнечный владыка, потому что заступался этот человек за бедных и обездоленных. Иных подробностей о нем Тэвлянто, разумеется, не знал. А этот Вэип, звавшийся по-русски Владимиром Германовичем Богоразом и печатавший свои литературные труды под псевдонимом Тан, учился некогда в Таганрогской гимназии вместе с Антоном Павловичем Чеховым. Затем, будучи уже студентом Петербургского университета, примкнул к «Народной воле» и был там настолько заметным человеком, что подписал последний манифест о роспуске этой организации. В ссылке он основательно занялся этнографией малых народов Северо-Востока и к началу двадцатого века стал самым высоким и, пожалуй, единственным признанным авторитетом в этой области.

Его известность в ученых кругах простиралась далеко за пределы Российской империи. Но чукчи ценили в знаменитом профессоре совсем иные качества. Кочуя по тундре, он спал в их пологах, не брезговал их пищей и вел себя среди них так, словно был братом, тогда как американские и русские купцы, а в равной мере и царские чиновники жителей тундры и приморья за людей не считали.

Вэип знал и уважал старинные чукотские обычаи, легко разбирался во всех шаманских хитростях. С течением времени в многочисленных легендах о нем появились фантастические преувеличения. Тэвлянто слышал, в частности, что во рту Вэипа росли зубы из денежного металла и язык не один, а несколько, каждый из которых предназначался для особого разговора — тот для чукотского, другой — для эскимосского, третий — для английского и главный, понятно, — для русского.