Этот эпизод пророчит череду все более унизительных испытаний Ярика в Третьем Узле: растерянность от первых дней революции в Ростове (М-17: 439); изумление солдатскими вольностями в Москве (М-17: 545); неразбериха с местами в железнодорожном вагоне (М-17: 574); наблюдение за поручиком, который «не замечает» лускающего семечки солдата, в смоленском станционном буфете и невозможность дать отпор безобразничающим солдатам в поезде (М-17: 580); нападение в тамбуре, едва не стоившее Харитонову жизни (М-17: 589; спасителем поручика оказывается «увалистый кабанок» Аверьян Качкин, выходивший вместе с Харитоновым в группе Воротынцева из окружения – 50; вспомнившиеся Ярику дурашливые слова солдата, копающего могилу полковнику Кабанову то сноровисто, то с показной ленью, «Качкин, вашвысбродь, по всякому может» наливаются в Третьем Узле зловещим смыслом); солдатский митинг в лесу, на котором нижние чины спешат поручкаться с офицером: «Это пожатье в черёд он ощутил как новый вид беззащитности, хоть и обратный позавчерашнему. Не приложиться стояли к нему в рядок, а – приложить, как становится взвод в очередь к насилуемой девке» (М-17: 611). Концовка этой главы (и всей линии Харитонова в «Марте Семнадцатого»; больше он на страницах Третьего Узла не появится) прямо отсылает к квазипасхальному (по сути – антипасхальному) эпизоду с «какавой» «Августа Четырнадцатого».

«Частный случай» тут же вырастает в обобщающий символ. Город горит (не может не гореть город, покинутый жителями и занятый вражеским войском, – снова тень «Войны и мира»):

Ясно, что не только (и не столько) харитоновскому взводу пророчит беду этот пожар.

Сколь бы коварной ни была германская политика, сколь бы целесообразным ни было вторжение в Восточную Пруссию (на миг отвлечемся от нашего знания о бессмысленности и неподготовленности этого военного решения), сколь бы велико ни было сочувствие русского писателя (и русского читателя) к «своим» (усугубленное тем, что теперь мы знаем: операция закончилась крахом) – в «Августе Четырнадцатого» горят немецкие города, деревни, усадьбы, разграбляются и рушатся немецкие дома и магазины, страдает мирное немецкое население. Только что перенесший чудовищную «молотьбу» Арсений Благодарёв попадает в разгромленное имение (племенной скот бродит по саду, пусты идеальные конюшни, вытащены из дому диваны и кресла, в доме перевернута и переломана мебель, разбито зеркало, расколота мраморная доска с родословной хозяев – символически низвергнут их род, поруганы предки). Приходит весть об атаке петровцев и нейшлотцев, и Благодарёв чувствует страстное желание вдарить немцам:

Сроду не воевали – будут. На вопрос Н. А. Струве (телеинтервью на литературные темы, 1976) о будущем безусловно привлекательного героя: «Но Благодарёв не соблазнится?» Солженицын ответил уклончиво: «Ну, там, знаете, в “Августе” уже есть намёки, кем он будет, но я не хочу расшифровывать раньше времени».[25] Благодарёв, как мы знаем из позднего рассказа «Эго», станет одним из «начинателей» антибольшевистского крестьянского («антоновского») восстания. Но меж войной и восстанием случится революция, прямо ведущая к власти большевиков и новому крепостному праву. Не умеющие угадать будущее, соблазненные посулами земли и мира солдаты – в том числе лучшие из лучших, в том числе будущие повстанцы, борцы за крестьянскую волю – рванут домой и примутся захватывать чужое, а для того придется и убивать. Мы не знаем (и, видимо, никогда не узнаем), сколь сильно нагрешил в те роковые месяцы Арсений, не знаем, что он делал в годы Гражданской войны, но остаться вовсе безгрешным ему было едва ли возможно (ср. о начале «нестроения» в Каменке – А-17: 106; подробно этот сюжет рассматривается в Главе IV).

Зато мы знаем путь другого персонажа «Августа Четырнадцатого» и «Эго» – Терентия Чернеги, о котором в рассказе говорится, что в Семнадцатом примкнул он к большевикам, «два года служил им, даже и в ЧОНе, а всего насмотрясь – перешёл на крестьянскую сторону».[26] Удивляться тут нечему. В «Августе…» Чернега сметливостью и хваткой пленяет Ярика Харитонова, но в словах его «А як в кобуре ще и гусь жареный – о то война!» (19) слышится не одна бравада, но и своего рода удовольствие от войны. При отступлении он действует смело и толково, сильно способствуя спасению многих окруженцев (43, 51). Естественно, что и дальше на войне Чернега, уже выйдя в офицеры, чувствует себя как рыба в воде (О-16: 3). В самом начале революции он «пошёл в гору» (М-17: 614), а затем быстро учуял настоящую «силу». В его рассказе о минском съезде делегатов Западного фронта отчетливо звучит презрение к наступившему безвластью (А-17: 31). На еще более высоком съезде в Петрограде Чернега заинтерсованно приглядывается к большевикам и брезгливо реагирует на речь эсера Сватикова:

Удачливый человек войны, Чернега закономерно становится человеком революции.

Иным образом война ведет к революции совсем не похожего на Чернегу Сашу Ленартовича – потомственного врага власти (о дяде-революционере – 59), руководствующегося принципом «чем хуже, тем лучше» («Частные случаи так называемого милосердия только затемняют и отдаляют общее решение вопроса» – разъясняет он спасающему раненых доктору Федонину) и презирающего солдат, которые «попёрли как бараны за нашим полковым, за мракобесом… Нашли за что драться – за тряпку. Потом уже – за одну палку» (15). «Тряпку» – полковое знамя – вынесет из вновь занятого немцами городка Таня Белобрагина (56; ср. также 50, 51). Бессмысленность, с которой ведется война, лишь укрепляет Ленартовича в его ненависти к государству, а урок, который невольно дает ему Воротынцев, спасая покинувшего полк офицера от гибели или желанного (но мы, увидевшие первый концентрационный лагерь, знаем – страшного) плена, оказывается невоспринятым.

Чернега и Ленартович попали на военную службу не по своей воле. Но и в кадровом офицере подпоручике Козеко война выявляет худшее. Нормальные человеческие чувства (любовь к жене, желание жить спокойно и уютно) в контексте войны воспринимаются иначе, чем в мирное время. Тогда Козеко был обычным мелким чиновником военного ведомства, не задумываясь, какие обязательства предполагает избранный им род службы. На вопрос Харитонова, зачем же он стал военным, Козеко отвечает:

Тайна не велика: служба обеспечивает достаток, особых знаний не требует (речь не о том, нужны ли они кадровому офицеру, – разумеется, весьма нужны, а об обычае, укоренившемся в русской армии), возможно, предопределена семейной традицией и не воспринимается серьезно – о том, что придется воевать, Козеко, вероятно, не думал. До войны трусость и безответственность Козеко были неприметны. Его нельзя назвать дурным человеком; он просто человек не на своем месте. Как слишком многие в России. Козеко кажется пародийным двойником несопоставимо более значительного персонажа, что предстанет читателю позже, – самого императора Николая II. Оба всепоглощающе любят своих жен, которых и зовут одинаково – «солнышко»; оба постоянное ведут дневники; оба вне семьи крайне одиноки. Разумеется, характер Государя много сложнее. У подпоручика нет ни высокой религиозности императора, ни его теоретического, но искреннего народолюбия, ни его вкуса к военной службе. Если Николая II можно представить себе хорошим полковым командиром, то и Козеко, наверно, был бы не худшим почтмейстером, чиновником железнодорожного ведомства или банковским служащим. Но когда в роковые дни революции царь покидает Ставку и устремляется к Петрограду (по сути – к жене), невольно вспоминаешь сентиментального и «домашнего» подпоручика из «Августа…».