Но существуют и другие особенности чувствующей функции, привлекающие внимание. К ним, например, относится избегание (уклонение). Некоторые из нас обладают характерной чертой — стремлением скрыть свои чувства. Когда разговор подходит к чему-нибудь слишком личному, мы часто, стиснув зубы, произносим классическую фразу жителей Новой Англии: "Я предпочел бы об этом не говорить". Или же, напротив, для достижения катарсиса мы проявляем свои чувства в группах, возбуждаясь их открытием и выражением, но избегая их последствий.

Мы можем также обратиться к Восточным традициям, превосходно избегающим развития чувства. Аранжировка цветов в манере японских мастеров или трансцендентная медитация имеют мало общего с реальными проявлениями чувствующей функции. Мы могли бы больше сделать для ее развития, формируя эту функцию на культурной основе путем изучения творчества Готорна, Харди, Эмерсона и Джона или Карла Весли (специально для протестантов) или проводя время в Кентукки или Канзасе (а также со своими родителями). И то и другое принесло бы больше пользы, чем посещение какого-нибудь ашрама, в котором способы выражения чувств не имеют ничего общего с нашими. Восточный путь обходит стороной дифференциацию личного чувства, замещая его коллективным спокойствием и самоконтролем. Чужая культура может служить фоном для контрастных стилей. Генри Джеймс показывает американский стиль выражения чувств, перенося место действия в Париж. Поэтому, читая французскую литературу или смотря итальянские фильмы, мы более тонко чувствуем наши различия. Принятие иностранной культуры и ее стиля выражения чувств обеспечивает нас коллективной формулой (люди присваивают себе буддийские имена и одеваются в сари), но от воспитания чувствующей функции при этом мы уклоняемся.

Обычно мы избегаем чувства, перекладывая его на кого-то другого: на партнера по браку, на лучшего друга, секретаря, декоратора интерьеров или на аналитика, «ведущего» нас и объясняющего, как следует возвращаться домой и относиться к детям. Иногда мы избегаем чувства, переживая его внутри себя с преувеличенной интровертностью и никогда не проявляя его внешне на людях, в своих оценках и вкусах, или, наоборот, мы живем со столь интенсивным внешним проявлением чувств, что таким образом избегаем отчаяния и хаоса нашего личного субъективизма.

Можно напомнить, что человек с хорошо развитой чувствующей функцией всегда установит, что именно важно в его субъективном и/или объективном мире. Остальные же люди сталкиваются с проблемами при определении того, что для них важно. Мы или недооцениваем себя, или переоцениваем, а отсутствие понимания того, что имеет наибольшее значение, отправляет нас в погоню за счастьем. Мы не довольны ни собой, ни нашим положением. А чувствующие типы, даже когда они обеспокоены идеями, абстракциями, планами и встречами, могут быть довольными, даже глупо самодовольными, потому что их чувства делают ценными и важными их духовное содержание, взаимоотношения и обстоятельства. Таким образом, чувствующие типы оказываются в большей безопасности и меньше поддаются влиянию опасного любопытства, бунтарских порывов и жажды перемен.

Барьер, существующий в функции между ее экстравертной и интровертной сторонами, может оказаться ответственным за все те странные явления, которые относят к проявлениям расщепленного чувства. Подавленная функция уходит в подполье. В результате мы утрачиваем доступ ко многим нашим чувствам; они исчезают вместе с функцией, и я не знаю, что чувствую, и не могу выразить чувство, не загнав себя в особый вид расщепленного состояния. Вместо того чтобы сказать: "Я желчный, скупой, сухой человек" или "Я хочу тебя", или "Мне нравится сидеть в этой комнате", мы разносим во времени наше чувство и его выражение, говоря: "Я часто так себя чувствовал", или "Когда я был ребенком, то всегда хотел…", или "Когда-нибудь в старости я стану любящим и добрым". Там, где мы находимся, наших чувств нет, а там где находятся наши чувства, нет нас. Мы отделили себя от своих чувств. Когда женщина после десяти лет супружества спрашивает мужчину: "Ты меня любишь?", ее вопрос содержит не столько сомнение (оно не исчезнет, какой бы она ни получила ответ), сколько попытку связать мужа с его чувствами. Необходимость ответить заставляет его почувствовать, что он чувствует в данный момент, и оказаться в том месте, где находятся его чувства.

Расщепленное чувство проявляется и в других формах. Некоторые люди выражают свои чувства только в письмах, находясь далеко от адресата; оказавшись визави, они теряют дар речи. Другие обретают свои чувства, только посидев в одиночестве в темной комнате, а затем написав что-нибудь или поиграв на рояле. Кому-то приходится пользоваться иностранным языком, как это описано в любовной сцене в "Волшебной горе", где Томас Манн отбрасывает свой родной немецкий и заставляет героев говорить по-французски. Кто-то обнаруживает, что его любовные фантазии пробуждаются только при виде плакатов, рекламирующих путешествия в далекие страны, или при воспоминании о любовнице-иностранке, или при мыслях о чем-то, связанном с будущим, или с давно прошедшим столетием, в котором ему хотелось бы жить. Чувство у таких людей всегда возникает в другом месте и в другое время: "не здесь", — говорит она, "не сейчас", — говорит он.

Теперь, заканчивая лекции, я полагаю, что критическая проверка мужества касается психопатологии чувства, а именно тех его аспектов, которые не поддаются иллюзии воспитания. Части чувства никогда не менялись и никогда не изменятся, а в полный комплект входит алхимическая грязь, то есть обычная грязь, выброшенные отходы неисправимых и неискупаемых слабостей человеческого чувства. Сатурн тоже правит душой, и установленные им пределы разрушают иллюзию того, что все поддается развитию.

Мы дали себя увлечь чем-то вроде подавленной философии чувства, утверждающей, что все в человеческой природе может быть улучшено, или связано в одно целое, или осознано. Над анализом навис невидимый знак с надписью «рост» (или "трансформация"). С помощью этой оптимистической философии чувства мы платим дань неискренности чувствующей функции. Смутность идеи вполне устраивает неточность самой подавленной чувствующей функции (или подавленного мышления чувствующего типа), снабжая нас удобным и гармоничным представлением о том, что все, что ни случается, в конце концов приводит к добру, является частью нашего роста, частью процесса индивидуации.

Но мы знаем из опыта собственной жизни и из наблюдений за жизнью других, особенно тех, кто старше нас, что в области чувств имеются ужасные, неисправимые провалы. Это ненависть, с которой "следовало бы" давно покончить, мелочность и подлость, бездействие в критические моменты, перенос страстных желаний в старость, незалеченные раны, непризнанные предательства, постоянно творимая жестокость. Эллиот в ("Литтл Гиддинг" из "Четырех квартетов", London, 1944) описывает"…плоды, которыми под старость Ты сможешь увенчать свои труды".

"Один из них — …тиски переоценки

Всего, что ты содеял и кем был;

И запоздалый стыд за побужденья —

Ведь все, что ты вершил другим во благо,

Как выяснится — сделано во вред".

[Перевод С. Степанова

(Т. С. Эллиот, "Избранная поэзия",

Санкт-Петербург «Северо-Запад», 1994, стр. 96), ]

Хотя болезненные психопатологические чувства остаются с нами до конца жизни, у нас есть для них подходящее место — это дружба. В древности дружба рассматривалась как одно из прекраснейших достижений человека, как нечто редкое и припасенное на последнюю часть жизни. Дружба не может существовать под невидимым знаком трансформации; друзья предназначены не для того, чтобы совершенствовать друг друга, они принимают друг друга такими, какие они есть, со всеми их недостатками. Дружба предлагает чувству условия, в которых могут быть раскрыты и признаны постыдные подавленные чувства. Переживания прошлого и боль старых ран могут быть спокойно пережеваны. Даже анализ не предлагает патологическим чувствам такого теплого прибежища, как дружба.