В который раз, спрятав дыхание, Арина следит, как вокруг опускающегося "Тритона" трепещут и меняются краски моря. Красные лучи проникают неглубоко. Скоро самые пестрые, радужные рыбы начинают казаться черными и серыми. Вода из салатовой становится густо-зеленой, потом зелено-синей, черно-синей... В световом коридоре от прожектора, в круге, бегущем по бессолнечному хаосу, снова проблескивают чистые цвета. Даже бурые космы цистозиры, затопившие весь видимый простор, необычайно живописны. В чаще блестят, как новенькие монеты, мириады рыбок - и вдруг взмывают дождем серебра, падающим навстречу. Глыбы сплошь обросли чешуей раковин. Здоровенная рыбина улепетывает по тропинке среди волнующейся морской травы. Самая настоящая тропа. Кто ее проложил?..

Дальше, дальше! Сонар начинает подавать высокие мелодичные гудки, они звучат тревожно. Аппарат буквально ползет. Справа и слева вдруг сгущаются в полутьме громоздкие темные силуэты. Они непохожи на скалы, на обкатанные морем ноздреватые валуны. Вот в длинной зазубренной стене открывается дверной проем, сквозь него текут на свет рыбьи стаи. Вот - ступени широкой лестницы, разбитая колонна. Круглый выступ: слои кирпича и булыжника...

Арина просит водителя остановиться и зависнуть над развалинами обширной усадьбы. Проверив вентили баллонов и натянув маску, она садится на корточки в тесном выходном шлюзе и ждет, покуда камера наполнится водой. Еще секунда, другая - и Афиша гибкой водяной ящерицей устремляется прочь от батискафа. К ее поясу пристегнута сетка для находок. Водитель присвечивает прожектором. Обследовав заросшие плиты двора, Арина зажигает свой фонарик и, помахав рукой, исчезает внутри дома...

Боги святые, какой прекрасный дом оказался у Мольпагора! Приходилось мне бывать и в жилище первого нашего богача Парфенокла но там просто бьющая по глазам, наглая роскошь, позолота и драгоценности напоказ. Так, говорят, живут персидские сатрапы... А здесь повсюду царствовала мера. Дом этот предназначался для утехи глаз, для радости душевной и телесной.

Домашний раб встретил меня у ордерных ворот, точно снятых с небольшого изысканного храма, но вделанных в стену из грубых, могучих плит. Хорошо было защищено богатство Мольпагора, только резной фриз попортили Гнуровы молодчики, наверное, в бессилии швырявшие туда копья. На калитке красовалась надпись: "Тут живет счастье".

Раб провел меня через комнаты, казавшиеся пустыми, - так мало в них я увидел мебели. Искусные художники сделали жилье богатым и праздничным без лишних расходов, написав на стенах каменные квадры, цоколь из пестрого мрамора. Как бы прячась в нарисованных нишах, стояли узорчатые лари для одежды, трехногие столы на львиных лапах, стулья с завернутыми назад утиными головками.

Хозяин ожидал нас в перистиле, обнесенном тонкой двойной колоннадой. Виноград и плющ вольно вились по колоннам, бородами свисая с карниза. Двор был вымощен галькой, окрашенной в разные краски, среди нее цвели на островках чернозема магнолиевые деревья, а посередине бил рукотворный ключ, и рябь в квадратном бассейне колебала отражение бронзового Персея с головой Медузы. Для тех, кто хотел здесь отдохнуть или предаться размышлениям, поставлены были в тени дубовые скамьи.

- Хайре, - сказал я, церемонно поднимая руку, но Мольпагор подошел и обнял меня, точно близкого знакомого. Позднее я узнал, что Мирина правила в доме, словно царица, после смерти матери, и для отца любая ее прихоть была священна. Я друг дочери - стало быть, желаннейший гость для отца.

Скоро из-за колонн совсем по-девчоночьи выбежала она... Светлая Афродита, за что Ты послала мне такую отраду? Не иначе как заранее ободряя меня перед плаванием, предпринятым в Твою честь. Чтобы все время знал я и помнил - дома ожидает меня Твое живое, прелестное воплощение... Одета вроде бы по-домашнему, но вся - сплошной соблазн. Легкий хитон с оборками расшит по белому букетиками полевых цветов и мотыльками, волосы вьются в беспорядке, словно бы наспех подхваченные заколками над высоким гладким лбом. ("У меня мужской лоб", - притворно дуется Мирина, и я каждый раз должен расхваливать ее красоту.) Подавляя в себе отчаянное желание тут же, при отце, схватить ее в объятия, шутливо здороваюсь.

Мирина самолично следит за приготовлением блюд на кухне - ее никто не заставляет, она сама любит возиться с хитроумной стряпней, потчевать отца и гостей, которые в этом доме не переводятся. (Еще бы, одна из самых богатых невест города!) Она объявляет, в расчете на буйный восторг, что ждет нас сегодня к обеду: паштет из телячьей печени с трюфелями и миндалем, цыплята, фаршированные желтками, баранина, жаренная на костре по-варварски, а на сладкое - ягоды и орехи в вине. Впрочем, с винами у Мольпагора никогда заминок нет, погреба его едва ли не более известны в полисе, чем дочь.

Ополоснув руки в лутерии, мы возлегли за обед. Рабы выдвинули из-под наших лож низенькие трапедзы и принялись расставлять на них блюда. Меня снова поразило, насколько свободна была Мирина в доме своего отца: в иных семьях даже старший сын не посмел бы столь вольно пировать и беседовать с гостями. Конечно, женщины понтийских колоний вообще живут вольготнее, чем эллинки в метрополии; таково влияние варваров, где девицы участвуют в войне, а матери семейств могут порою заседать со старейшинами. Но положение Мирины - даже здесь особенное... Однако, поразмыслив, решил я, что беды нет. Ласка человеку на пользу. Не зная запретов, какая веселая, чуткая, славная выросла девушка!

Близилась годовщина ужасной гибели Эвпатры, мы плеснули из канфаров немного вина подземным богам. Мирина всплакнула, а затем рассказала мне страшную новость, которой я не знал, вечно околачиваясь то в море с караванами, то на верфи. Оказывается, два дня назад не стало ее лучшей подруги Зеты, дочери Главкия. Зету еще в начале года выдали за варварского князька Арпо, родича Орика. С нашей стороны это был ход для выгоды полиса. Главкий - старший из номофилаков и человек очень влиятельный; князек же обожал греческие обычаи и всегда ходил к нам поучаствовать в играх. Был он ловкий, сильный, часто брал награды на состязаниях. Зета принялась учить Арпо правилам нашей жизни, он перестал бывать на буйных кровопролитных пирах и даже выбросил из дому дикарских божков. Родственники не простили князю такой "измены" и однажды убили его, разгласив про несчастный случай на охоте. В отместку за любовь ко всему греческому, племенные старейшины решили похоронить Арпо строго по древнему обряду.

В условленный день, после долгих оплакиваний, князя одели, точно на свадьбу: шапка с золотыми обручами, платье, расшитое фигурными бляхами, браслеты, гривны - тяжелое красное золото, - и положили в здоровенную яму. Туда же бросили оружие, лощенную варварскую посуду... и, будто в насмешку, вазу со сценами из жизни Ахилла, которую князь выиграл у нас на стадионе! А потом приволокли Зету. Говорят, она тоже была одета, как невеста, но совсем не по-эллински, и вся осыпана самоцветами... Она так кричала, бедняжка, увидев в яме роскошное ложе - место своего вечного покоя! Вот уж кого, наверное, с особым удовольствием обрекла на смерть князья родня... И полис ничего не смог тут поделать. Зета была, по сути, продана чужеземцам. Молодая и гибкая, она долго билась, срывала с лица платок; тогда ей перерезали горло. Слугам, конюхам, поварам, охранникам Арпо дали выпить яду. Музыканты, осушив чаши с отравой, продолжали играть, покуда не падали корчась; самым крепким оказался флейтист. О, я представляю себе этот задыхающийся голосок флейты над грудою мертвых и умирающих! Туда же, в ямину, свалили убитых коней и собак.

Затем новый князь бросал первую шапку земли, и войско принялось насыпать курган.

Под свежим холмом в десять локтей лежит бедная Зета, жертва хитроумных расчетов наших властителей...

Боги всесильные! Я вдруг вообразил, как из торговых соображений, в обмен на какой-нибудь кусок рыбного побережья, наши "отцы города" выдают за варвара Мирину, и ясноокая моя нимфа покорно идет на ложе к волосатому, пропахшему конским потом, вечно хмельному князьку... а когда тому проламывают голову в пьяной драке, тоже бьется над ямой в руках убийц!