Ему хотелось поскорей уйти, и он ушел, не оставшись даже пить чай.

Но через день вечером он пришел снова, потом стал часто приходить по вечерам и уходить утром.

Я наблюдал ее днем, за работой, и видел, что она стала не веселее, не счастливее, а беспокойнее. Тот страх, который таился в углах ее глаз, губ, теперь выползал, рос и окутывал все ее лицо. Она уже не пела, но, отрываясь от работы, со сложенными руками долго и бессмысленно смотрела куда-нибудь в одну точку.

И опять мне было и жаль ее и досадно, досадно на то, что она не умеет и боится быть счастливой.

Прошло недели три со дня первого визита приказчика.

Однажды утром, когда он, уже одетый, готовился уйти, в коридоре раздался шум.

- Муж мой здесь, понимаешь? По ночам тут у одной пропадает!.. Должна я его найтить али нет? Ведь я не потаскушка какая!.. Мы - муж и жена обрученные! Мне-то что же теперь, с холодной подушкой спать?..

Голос был грубый, резкий, и мне показалось, что это касается моей соседки.

Я посмотрел в щель и увидел обескураженное красное лицо приказчика и бледный вопрос на ее лице.

Он отворил дверь, чтобы выйти, и на пороге столкнулся с женой. Она была высокая, плотная, некрасивая, с обветренными толстыми щеками торговки. С ней были еще какие-то три бабы, а сзади молодой щуплый малый - дворник.

Муж проскользнул мимо жены в коридор, а она ворвалась в комнату.

Плотная, огромная, разъяренная, она вцепилась толстыми пальцами в жидкие волосы маленькой женщины и повалила ее на пол.

- Это ты что? Это ты не моги!.. - завопил сзади дворник.

Но бабы окружили ее и не давали ему пробиться. Кто были они? Может быть, тоже оскорбленные супруги - не знаю, но они были свирепы.

- Бей ее! Режь ее ножом! Ничего не будет! - орали бабы.

И она била.

По полу, судорожно цепляясь худыми, тонкими руками за мясистые руки жены приказчика, извивалась и стонала моя соседка, а та, согнувшаяся, массивная, широкая, душила ее и давила в грудь коленями.

Я выскочил из своей комнаты и крича стал распихивать баб; они не сдавались без боя, они тоже царапались и замахивались кулаками; от их теплых платков несло овощной лавкой, а от одной разило водкой.

В углу комнаты, около кровати, возилась темная масса. Женщина хрипела, выдавливала из себя грязную ругань и вырывала из головы своей жертвы космы волос, накручивая их на пальцы.

Оторвать ее не было возможности. Я схватил ее за косу, что было силы потащил назад, а дворник бил ее по спине ногой в тяжелом сапоге.

Тогда она поднялась, тяжело дышащая, растрепанная, с налитыми кровью глазами, дрожащая от напряжения, и первое, что она сказала, было позорное слово для маленькой избитой женщины, лежащей на полу с вырванными волосами.

- Полицию! Полицию сюда! - закричал я, увидев собравшуюся в дверях толпу.

- Ничего мне не будет! Не смей мужа отбивать! Ничего не будет! - с визгом и хрипом закричала она в ответ.

И ушла. И ушли за нею бабы.

На полу осталась только она, отбившая чужого мужа. Что с нею сделали! Один глаз ее заплыл и распух, синий и страшный, бледное лицо было все в царапинах и синяках, платье изорвано... И эти космы вырванных темных волос на полу!

Она умерла к вечеру, а перед тем все стонала, не открывая глаз, и харкала кровью.

Одной маленькой тихой женщиной стало меньше на огромном шумном свете.

Рядом с моей комнатой шла бабья работа: умершую обмывали, одевали и укладывали в гроб. Бабы серьезно делали серьезное дело, родные сестры тем самым бабам, которые убили.

Мне стало страшно и больно, и я ушел из длинного дома на улицу. Под серым небом кишели серые от сумерек люди, по мостовой мчались куда-то рысаки и извозчичьи коняги, и от колес и от копыт стоял шум.

Было холодно, падал снег. Из окон магазинов вырывались на тротуары желтые полосы света от зажженных ламп.

Кругом стояли в сыром, плотном воздухе какие-то бесформенные думы, надежды, заботы, порывы идущих и скачущих людей, и во мне тоже, как колючий бурьян, торчал острый вопрос: за что ее убили? И убили безнаказанно с точки зрения человечьего суда!

Она жила тихая, одинокая, жалкая, отрезанная от жизни, потом этот приказчик, принесший ей каплю счастья и море страха, и все это только три недели, потом за это смерть, смерть от той, которая имела право на счастье по закону!..

Кругом торчали угрюмые многоэтажные дома, и с неба падал и вился хлопьями снег, и вместе с этими хлопьями вились и падали, как мне казалось, космы ее темных, накрученных на толстые пальцы волос.

И мне почудилось вдруг, что среди этих домов, и толпы, и шума я в тундре, в холодной, леденящей, огромной тундре, похожей на гроб, обитый глазетом. И все они, эти люди, только кружатся по ней в беспокойном вихре, ищут выхода, а кругом пустыня без конца и края, и холод, и снег, и не видно солнца, а серое небо давит, как склеп, и оттого так тяжело жить в тундре, и оттого ее убили.

В тяжелом воздухе кружились хлопья снега, и вместе с ними и на них кружились тени отживших людей, а под ними толпы живущих; и я видел, что многоэтажные дома - только мираж, что ими не заслонить тундры.

Когда я пришел домой, над ней читали. Перед моими глазами замелькали пряди вырванных волос и заплывший синий глаз, и мне послышался хряск горловых позвонков под толстыми пальцами.

На столе моем стоял сахар в бумажном пакете со штемпелем купца Синебрюхова, и сквозь монотонное чтение я услышал шорох в пакете. Нервы мои были напряжены, и я вздрогнул, но потом подумал, что это тараканы. Они гнездились под обоями и шуршали по ночам. У меня мало было крошек, и я не знаю, чем они питались, теперь у них шел пир на грудах сладкого сахара.

Это было смешно и дико, но я быстро схватил пакет с сахаром и над тазом с водою стал вытряхивать из него тараканов; они извивались в воде, распуская надкрылья, а я стоял, и бормотал нелепую фразу: "Сладострастье преступление, наказуемое смертью", - и сбрасывал и топил в воде остальных.

Я видел, что эта тараканья смерть была так же жестока, как смерть той маленькой женщины за стеной, я чувствовал себя Немезидой и кончил тем, что бросил в таз весь пакет с сахаром.

Бабы соблюли все приличия: они пригласили даже монахиню с белым полным лицом, и та читала, растягивая слова и то повышая, то медоточиво понижая голос.

Я смотрел в щель и видел ноги убитой, крошечные ноги, обутые в невышитые туфли, потом видел маленькое острое лицо, утонувшее в подушке.

- Тундра! - вырвалось у меня вслух.

И припомнил я, что где-то там, далеко на юге, есть чистое высокое небо, горячее солнце, весна! Подумал я, что там можно жить и не видеть обуха над головой, и обрадовался на секунду, как мальчик: выход есть, далеко где-то, но есть.

А в окно мое билась стоголосая тундра, и за стеной лежала убитая женщина.

1902 г.

ПРИМЕЧАНИЯ

Тундра. Впервые напечатано в журнале "Русская мысль" кн. 1 за 1903 год, с подзаголовком: "Из записок моего приятеля". Вошло в первый том собрания сочинений С.Н.Сергеева-Ценского, издательство "Мысль", Ленинград, 1928. Датирован рассказ в этом издании: "Сентябрь 1902 г.".

H.M.Любимов