— Спроси что-нибудь полегче, — крикнул Хенг. — Какая тебе разница, за что?

— Да тиши ты, тише! — всполошилась Митрана. — Хозяина разбудишь!

— Именно это я и собираюсь сделать, — бросил Хенг, и не обращая внимания на всхлипывания Митраны, пошел к лестнице. Он сам не знал, что сделает, и есть ли в этом какой-нибудь смысл, но поднимался по узким ступеням все выше.

А потом он резко, не таясь, толкнул дверь в спальню Старика. Та еле скрипнула — петли надо бы смазать, — мелькнула совсем уж некстати затесавшаяся в голову мысль.

Старик спал чутко. При звуке открывающейся двери он вздрогнул и приподнялся на подушке, нашаривая свечу на столике возле постели. Впрочем, это было лишним — бледный утренний свет сочился сквозь щели в ставнях.

— Кто здесь? — пробормотал он, еще не совсем проснувшись. — Ты, Хенг? — Старик был удивлен. — Что тебе нужно?

— Спокойно, ваше благобдение! — ответил Хенг, без приглашения садясь на стул в изголовье постели. Усевшись, мрачно произнес:

— Не дергайтесь. Не советую.

— Да ты что?! — Старик задохнулся от возмущения. — С ума сошел? Кто тебе разрешал сюда ходить? Да я тебя! Или ты? — он внезапно замолчал, в ужасе уставившись на Хенга. — Господи, заслони и оборони! — вырвался из его груди хриплый возглас.

— Я же сказал, спокойно. Не надо молитв, грабить и горло вам резать я не собираюсь. Мы просто поговорим. И чем меньше вы станете делать глупостей, тем лучше закончится наша беседа. Во всяком случае, для вас. Уяснили, ваше благобдение?

Старик, надо отдать ему должное, умел, когда нужно, сдерживать свой нрав. Он молча кивнул и, помолчав, спросил:

— Так что же тебе надо? Что случилось такого, что ты, забыв о надлежащем слуге поведении, поднял меня ни свет, ни заря? Между прочим, я лишь под утро уснул. Всю ночь заснуть не мог, кости болели.

— Кости, значит, говорите? А больше ничего не болело? Совесть, к примеру, как? Не беспокоит? Или вам в Священном вашем Ведомстве ее удаляют?

— Что ты себе позволяешь? — спокойно прервал его Старик.

— Пускай эти вещи вас больше не волнуют, — отрывисто бросил Хенг. — Я больше вам не слуга и дня не останусь в этом доме.

— Наглец! И это после всего?! Да я так тебя отдеру, месяц на пузе спать будешь!

— Вам все еще невдомек? Между прочим, еще одна подобная фраза, и я заставлю вас проглотить любимую плетку. Надеюсь, вы понимаете, силы у меня хватит.

— Ладно. Кончай ломать комедию, — велел Старик. — Если тебе есть, о чем говорить, говори. Если нет — уходи. Я не стану держать тебя силой. Хотя мог бы поднять на ноги всю городскую стражу. И это кончилось бы для тебя намыленной веревкой. Но этого я делать не стану. Я даже не стану напоминать тебе, как прошлой зимой ты постучался в мой дом, голодный и больной. Как я три недели выхаживал тебя, прежде чем ты смог произнести свои первые слова. Я не стал допытываться — кто ты, откуда, нет ли за спиной у тебя разбойного прошлого. Я дал тебе кусок хлеба, крышу над головой. Иногда я, быть может, был с тобой излишне строг — но для твоей лишь пользы. Ты не можешь сказать, что тебе жилось хуже других. И вот чем все кончилось! Хочешь уходить — давай, иди. Ты знаешь, где лежат мои деньги — возьми, сколько надо, и ступай.

— Знаете что, старший инквизитор, — бесцветным голосом ответил Хенг, — не стоит напрашиваться на мою благодарность. Считайте, вы ее уже получили. Дело в другом. Впрочем, и впрямь хватит вилять. Давеча вы рассказывали о своем тяжелом трудовом дне. О ведьме, которую допрашивали. Кто она?

— Зачем тебе это знать? — искренне удивился Старик.

— Зачем — это уж мое дело. Но я могу ответить и за вас. Ее имя Алоста. Она со Змеиной улицы. Ей шестнадцать лет. Так?

Старик помолчал, пожевал губами. Затем негромко сказал:

— Да, все верно. Но откуда ты знаешь?

— Неважно. Не забывайте — сейчас спрашиваю я. Мне нужно знать: в чем ее обвиняют?

— Мог бы и сам догадаться, — проворчал Старик. — Раз ведьма, то не в недоимке же налога. В колдовстве, естественно.

— Кто ее обвинил?

— Этого я тебе сказать не могу.

— Интересно, почему же?

— Не забывай, я работник Священного Ведомства, и не имею права разглашать следственную тайну. Да и желания у меня такого, представь себе, нет.

— И все же вам придется рассказать, — хмуро отозвался Хенг.

— Ты грозишь мне? — удивился Старик. — Чем же? Зарежешь меня? Но я этого не боюсь. Рано или поздно всем нам идти на суд Небесного Владыки, и лишь Ему решать — кто когда пойдет. Если Ему угодно меня призвать, используя твой нож, как средство — что ж, разве Его воля — не моя воля? А если Он хочет, чтобы я еще пожил в грешном нашем мире, то Он остановит твою руку. Чем же еще можешь ты мне грозить? Пытками? Но я их выдержу. Господи, о чем мы говорим! Да ты ведь даже не знаешь, как это делается!

— А вы зато хорошо знаете. Вы пытали ее?

— Кого, эту ведьму, Алосту? Пока что нет. Испытание, да будет тебе известно, применяется только после третьего неудачного допроса. А у нас только первый был.

— Почему вы так уверены, что она ведьма? — сдерживая слезы в голосе, проговорил Хенг.

— Похоже на то. У меня же опыт, много их насмотрелся. Но окончательно судить рано. Ты ведь знаешь — бывают и ошибки. Не так часто, конечно, как болтают на базаре бабы, но бывают.

— И что тогда? Вечная тюрьма? Грязное окошко под потолком? Нет, знаете ли, меня это тоже не устраивает.

— Не устраивает? Тебя? — переспросил Старик. — А почему это должно устраивать или не устраивать тебя? Ведь речь шла, насколько я понимаю, об этой девочке, Алосте?

— Считайте, что нет никакой разницы. Что она, что я — все равно.

— Вот теперь я, кажется, начинаю что-то понимать, — задумчиво протянул Старик. — «Да станут двое единым телом…» Что ж ты раньше-то не сказал?

— А толку? — ответил Хенг. — Что это изменит? Вы же не отпустите ее ради меня?

Старик тыльной стороной ладони вытер пот со лба.

— Да, пожалуй, ты прав. Если она действительно ведьма, ее не спасет сила твоей любви. Лишь пламя костра очистит ее душу, спасет от ада. Страшное, конечно, средство, я понимаю. Но поверь мне, мой мальчик — иначе нельзя. Иначе ей самой будет хуже. Огонь пожрет ее тело, но останется душа. А если в бесовском невидимом пламени сгорит душа — спасется ли тело? Ты же не станешь бросаться на врача, который отрежет гноящуюся руку, чтобы спасти человеческую жизнь? Так и мы, инквизиторы — мы такие же врачи. Вся разница лишь в том, что толпе неизвестны болезни духа, толпа наивна и суеверна. Куда как проще думать про нас, будто мы — невесть какие злодеи.

— А вы не думаете, ваше благобдение, что на самом деле все по-другому? Что «бесовское невидимое пламя» — это лишь ваши домыслы? Одни в бреду увидели, другие подхватили — и пошло… А люди из-за вас, между прочим, горят не в каком-нибудь там, а в самом настоящем огне.

— Я тверд в своей вере, — негромко произнес Старик. — И мне жаль тебя. Похоже, глаза твои так и не смогли открыться навстречу Свету. Ты бредешь во тьме наугад, и нет в тебе корня. И ты не справишься с вихрем, когда оборвется цепь земной твоей жизни.

— Не надо цитировать священные тексты. Это не имеет никакого отношения к делу. К делу имеет отношение лишь судьба Алосты. И вы все-таки скажете мне то, что нужно. Я заставлю вас. Не верите?

— Не верю. Ты еще мальчик, ты только начинаешь жить — откуда тебе набраться мудрости? Или… Или ты грозишь мне бесовской силой? Но в тебе ее нет. Уж я бы почувствовал, пойми, это мое дело, моя работа. Я знаю, что ты чист. Иначе бы мы говорили по-другому.

— Чист, значит? А Алоста — ведьма? Хорошее же у вас чутье, старший инквизитор, — зло усмехнулся Хенг. — Если я чист, она тоже чиста. Если она ведьма — так и я колдун.

— Нет, ты не колдун, — помедлив, ответил Старик. — Но в тебе и в самом деле есть нечто странное. Я давно это замечал. И не интересовался я твоим прошлым не случайно — знал, что не получу правдивого ответа. А зачем мне пачкать тебя вынужденной ложью? Одно я знаю — ты не колдун. Ты кто-то другой. Поверь, я и в самом деле хотел бы тебе помочь — но не имею права.