За Мазепой водилась особенного рода странность, как встанет, бывало, посреди покоев, как вдруг загородит далеко все концы света, а сам словно сгинет из человечьего образа, оставив вместо себя одну черную тень, предмет, вставший на пути огненных лучей солнца, — так какое-нибудь новое диво заодно приключится, как в 1707 год от рождества Христова, только представить себе эту жуть, незваная Россия молодая, дико озираясь по сторонам, как будто ища очами, не гонится ли кто за ней, мужает вместе с гением Петра, а Мазепа после затянувшегося допроса звезд сватает свою крестницу, но получает отказ. И вот события мечутся как в телеграфе. На третий день после официального отказа Мария исчезает. Безутешные родители и домочадцы уже ищут ее труп, когда среди полтавских казаков объявляется один, которому, как оказалось, Мария некогда пообещала свою руку и сердце, но затем изменилась в своих чувствах и обошлась с прежде привечаемым поклонником довольно грубо. Этот плебей и показал Кочубею страничку из дневника его дочери:

Прочитав текст, бедный старый Кочубей так и не смог понять, где же скрывается Мария. То ли она ушла на поиски правды, но где же тогда камень, на котором, как говорится в тексте, записано послание, оставленное ею тем, кто испил за нее полную чашу страдания? То ли она приняла смерть, заставившую ее естество замолчать навеки? Чьи головы должно посечь, чтобы узнать правду о девице Марии? Быть может, она убежала в Турцию?

Чуден турецкий край ночью. Когда море плещется о причал, мигают огоньки плавучего ресторанчика, и словно подыгрывая стихиям воды и огня, волнуется вино в бокале. Когда сквозь освежаемую легким бризом духоту доносится шепот платанов, пихт, кипарисов, кленов, туй, подокарпов, энцефаляртосов. Когда греется металлический поручень под взмокшей от неподвижности ладонью, зажавшей карандаш между линией жизни и эмалированной трубкой сиюминутной судьбы. Когда незнакомая девушка стоит в десяти метрах, опершись обнаженными локтями о бортик суденышка, и ветер волнует ее кисейную юбку, на глазах похотливого визионера обыгрывая лепку построек на заднем дворе. Интересно, куда она смотрит?

Она смотрит вперед, не слыша ни шума моря, ни мыка пароходов, ни шепота туй, подокарпов, энцефаляртосов. Чуден турецкий край ночью. Кажется, что в мире есть только любовь и смерть. Или нет — есть только любовь, а смерти нет. Или да — нет любви, а значит, есть смерть. Или просто supplement, но anti-message: если есть бегство в Турцию, то есть и смерть в Турции, да, да, Садовое кольцо, мужики в зипунах, страховой полис, а там уж и смерть в результате несчастного случая, произошедшего во время предвижения на средстве транспорта зарегистрированного перевозчика, я — перевозчик, ja, ja. Sieh mir auf, на мои ветви с микростробилами и молодыми шишками — мозолистые от весел руки со следами от гнойничков, чересчур затянувшихся после укусов der Insekten. Но она смотрела мимо, не слыша ни шума моря, ни мыка пароходов, ни шепота платанов, пихт, кипарисов. Белки ее глаз замерли в неудобном положении, которое, однако, не хотелось поменять. Там, впереди, мимо, между двух огней, на палубе соседнего судна, опершись на облупленный борт, стоял человек и сплевывал в воду, наблюдая круги, расходящиеся по воде и под водою, где росли бурые, харовые, эвгленовые, синезеленые, прохлорофитовые водоросли. Это обычное человеческое действие казалось у него исполненным такого непреднамеренного величия, что любому постороннему наблюдателю становилось ясно: это лицо, облеченное властью. Некоторые детали в костюме незнакомца (в петлице две лиловые гвоздики, одна из которых уже побледнела и поникла головкой вниз) и мелкие жесты указывали на то, что властью этот человек пользуется умело и перестраиваемый им кусочек мира становится гармоничней с каждым днем. В его правом нагрудном кармане, налево от гвоздик, лежала записная книжка, он достал ее, вытащил из кожаного футлярчика карандаш и вдруг задергался, словно получив изрядную дозу электрического тока (эвгленовые, синезеленые, прохлорофитовые водоросли волновались в такт течению импульсов). Было видно, как загорелая кисть руки посинела, затем кожа облезла, обнажив бурое мясо, и человек побежал, страдая от боли, выронив записную книжку, один листок из которой понесся, подхваченный ветром, вдоль причала к пляжу, к играющим в песок детям. Семилетняя прелестная турчанка, ловко орудующая зеленым совком, поймала порхающий листок и просунула за тугую резинку малиновых трусиков. Вот что там оказалось написано:

Сквозь мал. глазок была видна почти вся сосед. комн. У окна, опершись животом на подоконник, резко освещ. торчащей прямо п. ним из стены электрич. лампочк., стоял Павел. Среднего роста, толст., грузн. господин. Лицо было еще гладкое, но щеки под тяжестью возраста уже немн. обвисли. Властные черн. усы торч. в стороны. Косо надетое, поблескивающ. пенсне скрыв. глаза. Жирн. пальцы повелителя мяли перо, из-под кот. свободно текли стихи:

Мазепа чихнул и, подняв голову от деловых бумаг, увидел у окна Марию, стоящую с розой в одной руке и откидывающую привычным движением другой черные волосы с глаз. Волосы серебрились в лучах заходящего солнца. Солнце заходило в багровую вагину неба, поросшую черными волосами курчавых деревьев земли. Мазепа чихнул вторично.

— Что чихаешь? — ласково спросила Мария, что-то ища в лепестках цветка.

— Простудифилис, — чихнул Мазепа, с укором глядя на розу. Это был цветок породы rosa canina.

Мария обернулась, прищурившись, на супруга. Там, где должен был стоять Мазепа, в лучах заходящего солнца чернел невнятный силуэт мужчины, без красок и деталей, словно выевший дыру в пространстве вещей, in the bedroom there are things: a pair of knickers, dressing gown, toothbrush, наш уголок я убрала цветами.

— Что читаешь? — ласково спросил Мазепа, следя за выражением глаз жены, за значимым трепыханием ее длинных темных ресниц, за трогательной миной носа, склонившегося над бутоном подобно близорукому мальчику.

— Донос, — просто ответила она и протянула мужу розу.

Мазепа развернул лепестки и, в самом деле, увидел на их бархатистой нежной поверхности нацарапанный красными чернилами текст:

"Что касаемо меня, то я по молодости и все от той же пресловутой застенчивости предпочитаю знакомиться с людьми самостоятельно. Поэтому я подошел к этому известному придворному лицемеру позже. Неособая симпатия к его деяниям поставила на моем пути некоторые преграды. То меня остранит картинность позы и приличествующий не всякому даже юноше фасон узковатых брюк с залихватски заправленной в них рубашкой и подчеркивающей стриптизность ситуации беспечно отставленной ногой (улана?). То смутит откровенное стремление показать свою фигуру на политической сцене (ораторы делятся на два типа: одни уходят вовремя, другие тормозят, чтобы успеть сказать лишнее; Х** принадлежит к третьему типу: он задерживается на сцене (например, под предлогом выпить стакан воды), дабы успеть продемонстрировать подтянутый фасад своего тела). Я бы поверил, как верю в нашего православного Бога, что он просто хочет пить, если б уже во время ответов на вопросы, когда на сцене не хватило стула даме (стулья в большом количестве стояли в стороне на той же слегка захламленной сцене), Х** не вскочил с поспешностью первым (с опозданием в десяток секунд вскочили и другие желающие) и не отодвинул бы потом чуть ли не самое даму с ее (бывшим его, ибо она выбрала все-таки его место) стулом, опасаясь быть заслоненным ею от ленивых глаз провинциального московского зрителя.