Грохот, наполнявший мир, казался результатом нашего катания по песку, словно пляж был кожей барабана, на котором мы бились в неуклюжем ритме. Тяжелее и сильнее, чем я, Эспиналь с успехом перевернул меня на спину. Его дыхание было кислым, как у зверя. Я вцепился руками в его шею, но ему удалось сгорбиться и выпрямиться, его жирный вес выдавливал воздух из моих легких. Он начал садиться верхом мне на грудь, пытаясь пришпилить меня коленями; но будучи пьян потерял равновесие, и пока выпрямлялся, я ткнул его скотским шокером. Он повалился набок. Я влепил второй разряд ему в живот, третий — в грудь, и встал над ним на колени. Четвертый и пятый разряды, оба доставленные в шею, оставили его без сознания. Я намеревался прикончить его здесь и сейчас, однако потянувшись за пистолетом заметил, что несколько черносердечников спускаются в воздухе и плывут ближе. Занервничав, я вскарабкался на ноги и отступил в сторону воды.

Дождь все еще хлестал, но худший шторм проследовал вглубь берега, молнии и грохот сконцентрировались над горой за городом, и хотя ветер еще завывал, мир казался тихим по контрасту с хаосом, который царствовал минутой раньше. В неясном, мерцающем свете, черносердечники, их уродливые темные формы трепетали, словно находясь в состоянии возбуждения, имели причудливый, злобный вид, и когда они плыли ближе к Эспиналю, то несмотря на свою ненависть, я почувствовал укол симпатии к этому человеку. Я знал, что судьба его решена, и понимал, что это не процесс разума, а милость того создания, что внутри меня, и между прочим это знание вздымалось в моем мозгу, распространяясь, словно краска, пролитая в воду, медленно и неуклонно, это свойство характерно для всех сообщений от моего симбионта. Я отступил еще дальше от Эспиналя, и смотрел, как один из черносердечников воспарил в нескольких дюймах над его лицом. Я подумал, что он устроится на его макушке, но он не устроился — он опустился взамен на поднятое лицо и слился с ним, исчезнув в его голове, каким-то образом заняв тот же объем пространства. Я с ужасом смотрел на это, подозревая, что создание внутри меня может и не быть благожелательным, как я начинал уже верить, но иссушает во мне источники жизни, ибо реакция Эспиналя на совмещение значительно отличалась от моей. Вместо того, чтобы постепенно вернуться в сознание, он сел прямо и схватился за виски с выражением боли и ужаса на лице. Он заметил меня, шатаясь встал, уставившись широко открытыми глазами. Он сделал шаг в мою сторону, потом, похоже, заметил, что другие два черносердечника порхают на уровне пояса справа от него. Отпрянув от них, он запнулся и тяжело упал. Снова встал на ноги и пошатываясь пошел ко мне, волосы свисали ему на глаза, дождь струился по лицу. Я вытянул скотский шокер, остановив его продвижение. Он снова схватился за голову и упал на колени.

«Что…» Он дико замотал головой, словно пытаясь стряхнуть какое-то страшное ограничение. «Что это такое?»

У меня возникло некое глухое отвращение к Эспиналю. Мне нечего было ему сказать. Дождь косо хлестал с моря, холодные струйки затекали мне за ворот, ветер рыл берег, ерошил листья пальм, разбрасывая оторванные пальмовые чешуйки по песку, распевая долгие унылые гласные.

Эспиналь безуспешно пытался подняться на ноги. Судя по его неуклюжести, по его бьющимся усилиям, я подумал, что черносердечник, должно быть, повредил его моторный контроль.

«Аурелио!», прокричал он. «Помоги мне!»

Его тон был оскорбительным, унижающим, и это отвратило меня от него.

«Аурелио!» Он кричал мое имя, взывал к господу, и продолжал бороться, пытаясь подняться на ноги, становясь все медленнее в своих движениях. Потом его глаза поднялись к небу и он застыл. Сотни черносердечников, что не присоединились к миграции вглубь суши, собрались над ним, выстроившись в прямую как стрела колонну, поднимающуюся к облакам, неестественный порядок, казалось, вызывал ощущение сознательной цели, словно они отмечали местонахождение Эспиналя. Он возобновил свои барахтанья, снова призывая меня, обещая награду, обещая прощение. Я не обращал на него внимания, ибо прислушивался ко внутреннему голосу, который окрашивал все мои мысли, и, подчиняясь его бессловным инструкциям, я обратил взгляд на гору.

Я уже сказал, что почувствовал какое-то новое электрическое присутствие в воздухе — теперь это чувство, ранее тонкое и периферическое, стало сильнее и отчетливее, заставив моего симбионта привести меня в состояние молитвенного благоговения. Вопреки логике, центральный хаос шторма возвращался к берегу, против направления ветра, безмерная туча, освещенная изнутри ветвями молний, напоминающими рисунок нервов в темной прозрачной плоти. Она приближалась с величественной, громоздкой медленностью плывущего царства, и я заметил, что в некоторых нюансах она отличается от обычных туч. Хотя как у обычной тучи его подбрюшье оконтуривали шишки и впадины, эти контуры не изменялись и не сдвигались, но — хотя они, словно жидкость, слегка пульсировали — представляли собой базовую топографию; и хотя по виду туча просто кипела на небе, она казалась сделанной из одного куска, казалась некой наполовину твердой формой, изогнутой под слегка нисходящим углом, представляя вид своих гороподобных, перевернутых высот. Я был в слишком большом благоговении, чтобы почувствовать страх, слишком льстив в своем благоговении, однако я понимал, что открытая зона пляжа небезопасна, и я поспешил прочь от Эспиналя и от неподвижной колонны черносердечников. Я остановился под купой пальм рядом с заливчиком и оглянулся. На таком расстоянии, примерно в сорок футов, я не различал лица Эспиналя, и не многое мог судить по его телесному языку — разве что во власти эмоций, либо поддавшись спокойствию, вызванному черносердечником, угнездившимся в его черепе, он перестал барахтаться. Однако, я не сомневался, что он боится, что страх принял ослепительную форму, точно подходящую под размер его кожи, заполнив каждую щель, и что все его мысли сосредоточены на туче. Она была больше, чем я думал. Большая, как целая страна. Даже когда ее края вознеслись над головой, ее тело еще скользило по горному хребту. Стаями под его животом носились тысячи и тысячи воздушников, прислужники своего бога… и каковы же были мои чувства, леди и джентльмены, ибо я пришел к пониманию, что это была не туча, но некий воздушник, невероятно громадный, чудовищное присутствие которого в основном скрыто он нашего взгляда, способный испускать молнии, создание, по чьему образу созданы другие создания, я понял, что оно подтверждает — почти монструозно — мою концепцию Божества. Глядя вверх в его дымную плоть, мимо безумно возбужденных роев воздушников, которые праздновали его прохождение, я видел темную структуру в его глубинах в форме большого Алефа, средоточие его божественности, и это убедило меня в его божественной природе более, чем что-либо, аура мощи и непобедимости, которую он излучал. Воздух ощетинился озоном и тяжелое давление заложило мне уши, заглушив все звуки. Это был зверь, для которого не существовало хищников. Какое лучшее определение Бога вы можете предложить?

Когда штормер (так я его назвал) стабилизировался над пляжем, его тело — по моим оценкам — не более чем в сотне футов над песком, простираясь до горизонта во всех направлениях, я вспомнил об Эспинале. Колонна черносердечников больше не стояла над ним — я предположил, что они присоединились к стаям их приятелей выше — но его поза не изменилась. Он сидел на заднице. Человек, ожидающий суда. До меня дошло, как похожа эта неземная сцена на ритуальное жертвоприношение. Сигнальная колонна черносердечников, процессия тучи с ее прислужниками, и сама жертва, ожидающая в одиночестве, жертва, приготовленная к ритуалу моими деяниями. Наверное, я тоже был приготовлен к своей роли, а то, что я понял, было всего лишь слабым намеком на сложное переплетение между нашими жизнями и жизнями воздушников. Я знал наверняка, что это правда, и понимал с той же интуитивной уверенностью, что была сцеплена с моей убежденностью, что Эспиналь вот-вот умрет.