- Дельфина, - прошептала Ромашка, изо всех сил надеясь, что сейчас случится чудо, и подруга вдруг откроет глаза и улыбнется. - Дельфина!

Но Дельфина не открывала глаз.

На плечо Ромашки тяжело опустилась рука, и девушка, сделав над собой усилие, оторвала взгляд от лица подруги и обернулась. Наверное, Мирослав тоже долго смотрел на Дельфину, и теперь глаза его вдруг показались Ромашке такими же безжизненными, как и у подруги. Девушка моргнула, и попыталась позвать его по имени, но у нее ничего не получилось - что-то сжимало горло и мешало говорить, выпуская наружу лишь невнятный шелест. Мирослав среагировал на этот звук и посмотрел на нее. Четыре темные фигуры стояли чуть поодаль, и голос одного из этих незнакомцев заставил, наконец, Ромашку очнуться.

- Полиция едет.

Девушка прислушалась: где-то еще очень далеко выла сирена.

Они не выходили на Кольцевую, а побежали темными дворами. Ромашка почему-то не могла двигаться, и поэтому ее подхватили на руки. Ей было уже безразлично, куда ее несут, она не смотрела по сторонам, а прятала лицо на груди человека, чьи руки так легко и бережно несли ее через темноту.

И неожиданно Ромашка поняла, что принесли ее не куда-нибудь, а домой. В ее квартиру. Спустились через крышу на этаж, помогли открыть дверь и уложили на диван. Ей что-то еще говорили, но Ромашка не слушала до тех пор, пока ее самым бессовестным образом не облили холодной водой. Словно проснувшись, Ромашка заморгала, стряхивая воду с длинных ресниц, а потом вдруг с рыком бросилась на Мирослава, неосознанно вымещая на нем всю кипевшую в душе злобу, и притом почему-то больше всего обижаясь именно на неожиданный холодный душ. Мирослав не сразу схватил ее за руки, позволив девушке некоторое время лупить себя твердыми кулачками. Сил у Ромашки оставалось все меньше и меньше, и, в конце концов, девушка уткнулась лицом в его рубашку и зарыдала.

Солнце в этот день показалось Ромашке нестерпимо ярким. Во время похоронной церемонии девушка стояла рядом с матерью Дельфины. Молодая, красивая женщина почти полностью закрывала платком покрасневшее от слез лицо, а Ромашке порой казалось, что это возле нее стоит сама Дельфина - до того мать и дочь были похожи.

После похорон Ромашка вернулась домой, в свою квартиру, но не пошла к окну, не села на подоконник, как делала это обычно, а упала на старый диванчик в гостиной. Девушка не ощущала больше себя живым человеком, а скорее бессмысленной оболочкой, из которой смотрит на мир перепуганными и бесконечно удивленными глазами душа. А ведь ей казалось, что после смерти брата ее жизнь опустела настолько, что уже ничто не сможет ранить ее больнее. Как же так? Она не понимала. Вернее, душа ее не понимала, сердце не понимало, а разум, функционирующий словно сам по себе, ехидно подсказывал: почти каждый день случается что-то подобное, и твоя подруга, Дельфина - всего лишь одна из многих, из очень многих.

Вечером, проходя мимо зеркала, Ромашка вдруг замерла и присмотрелась, не вполне осознавая, что именно ее встревожило: серые глаза собственного отражения смотрели на нее из-за стекла взглядом Мирослава.

Полиция, кажется, сразу причислила дело об убийстве молодой симпатичной девушки к разряду самых заурядных уличных убийств, совершаемых похотливыми головорезами едва ли не каждый день, поэтому ни родных, ни знакомых Дельфины особо не расспрашивали. Ромашка тогда впервые подумала, что Мирослав, наверное, правильно поступил, не взяв ее с собой. Мирослава разыскивал едва ли не весь город, его лицо каждый день смотрело с экрана телевизора, наводя непонятный самой Ромашке ужас на мирных жителей, подземное убежище чужака вот-вот могли обнаружить… Нет, взять с собой Ромашку он определенно не мог. Но после смерти подруги одиночество стало настолько невыносимым, что порой хотелось выть, глядя на затухающее пламя заката. Сейчас Ромашка согласилась бы разделить любую опасность вместе с человеком-чужаком, мысль о котором была теперь единственной соломинкой, не дающей Ромашке полностью раствориться в своем горе.

Ромашка почти не выходила на улицу. Если раньше ей невыносимо было целый день просидеть дома, то теперь выходить из квартиры попросту не хотелось, но уже буквально через день Ромашка вдруг обнаружила, что у нее совсем нечего есть, и выйти-таки пришлось.

Солнечный свет резал глаза, и хотя раньше Ромашка обязательно обрадовалась бы такому ясному дню, то сегодня яркое солнце казалось ей насмешкой над бесконечным, еще даже неосознанным до конца горем. И к тому же со всех сторон, со стен домов и со столбов на нее смотрели лица, в которых Ромашка узнавала Мирослава. Еще в день похорон Ромашка видела, как расклеивают плакаты, но тогда не обратила внимания, что, вернее кто на них изображен. Теперь же девушка испугалась не на шутку. Ей было отчего-то страшно возвращаться домой. Одетая в легкое летнее платье и босоножки, девушка долго ходила по магазину, выбирая покупки, потом стояла в очереди в кассу, а, оказавшись на улице с небольшим продуктовым пакетом в руках, робко озиралась по сторонам. Ноги, словно на автомате, несли ее к дому, а Ромашка в это время думала, что уж чего ей больше всего не хочется, так это снова запереть себя в квартире. Однако она поднялась на этаж, открыла, а потом закрыла за собой входную дверь и… и забилась в чужих руках, которые обхватили ее за туловище, закрыли рот, а потом что-то кольнуло в шею и ни сил, ни воли к сопротивлению не осталось.

Ее мутило, в голове шумело так, как, наверное, шумит море в очень ветреный день, и еще будто кто-то кричал, звал ее издалека, но до слуха доносились лишь отголоски эха. Потом странные звуки утихли, и Ромашка нашла в себе силы поднять веки.

Сначала она ничего не увидела, но внезапно по глазам резанул яркий свет, заполнивший собой все вокруг, и девушка резко зажмурилась и отвернулась. Свет жег глаза даже сквозь веки, и она хотела поднять руку, попытаться закрыть лицо, но обнаружила, что рука не двигается. А потом до сознания дошло, что руку просто держат жесткие ремешки, крепко прижимая запястье к подлокотнику кресла. На другой руке Ромашка тоже ощутила ремни. Тогда она попыталась хоть чуть-чуть приоткрыть глаза и поглядеть, есть ли кто рядом. Она не сомневалась, что есть, но было что-то особенно унизительное в таком вот беспомощном состоянии, когда невозможно даже поднять на своих пленителей глаза.

Ромашка никого не увидела. Яркий свет, направленный прямо в лицо, делал невидимыми тех, кто стоял перед нею. Она слышала их движения, их дыхание, но увидеть никак не могла. Тогда девушка решила пока не дергаться и, отвернувшись, насколько это было возможно, от лампы, попыталась успокоить участившееся дыхание.

На нее смотрели. Она чувствовала это кожей. Короткое легкое платьице открывало коленки, и от этого девушка ощущала себя еще более беззащитной, проклиная в душе летнюю жару, из-за которой сегодня была так непрактично одета. Люди вокруг ходили, шептались, и Ромашка силилась расслышать, что они говорят, но тут негромкий, но отчетливый голос обратился прямо к ней:

- Открой глаза.

Девушка исполнила прозвучавший приказ с трудом. Перед ее слезившимися глазами чья-то рука, вынырнувшая из темноты, держала фотографию Мирослава.

- Ты знаешь этого человека?

Ромашка не колебалась:

- Нет.

И тут же пощечина обожгла ей щеку, и голова мотнулась в сторону.

- Врешь!

Чьи-то пальцы больно впились в подбородок и заставили повернуть голову.

- Смотри сюда!

Девушка вновь приоткрыла глаза и, несмотря на страх, почувствовала в первую очередь удивление - ей показывали ее рисунок. Два черных дома, в просвете между ними - черная стена, над стеной - разноцветное небо заката. Это был один из давних ее рисунков, и девушка не поняла, чем простые картинки могли кого-то заинтересовать. Она хотела снова закрыть глаза - они все еще болели, но удовольствовалась тем, что прикрыла правый глаз, глядя перед собой прищуренным левым. Лампа все еще светила ей в правую щеку, и вместе с ярким светом источала тепло, вернее, жар, ощутимо обжигающий кожу.