Вот это новость! Она сглотнула тягучий ком и обхватила горло ладонями. Ангина, что ли? Горло болело, и каждый выдох давался с трудом. Еще этого не хватало — заболеть ангиной в канун свадьбы.

Асафьева, дом двенадцать, корпус один. А квартира? А фамилия отца? Она же ничего о нем не знает! Кого искать? По каким приметам. Вот непутевая! Леночка стала лихорадочно набирать номер Оксанкиного рабочего телефона. Сначала занято, занято, занято, а потом вдруг раз — и никого нету, хоть головой о стену.

Леночка пошла на кухню и приготовила себе кофе в надежде, что, может быть, так ей удастся взбодриться.

Пока чайник закипал, она сняла с полки альбом и стала листать толстые картонные страницы. Детских фотографий мало. Почти нет ни одной дошкольной. Вот только эта. Здесь ей лет шесть, горло обмотано шерстяным шарфом, и рядом с ней стоит добродушный толстячок Мишка.

Тогда она тоже болела ангиной. Пожалуй, это был единственный случай за всю ее жизнь, если не считать сегодняшнего. Она улыбнулась, вспомнив весьма любопытный случай, связанный с тем временем.

Тогда она лежала в жару и думала, что умрет. Ей не было страшно. Вообще смерть как таковая ее не страшила, во-первых, потому, что к тому возрасту она еще не сталкивалась со смертью, а во-вторых, потому, что думала — умереть, это как уйти куда-нибудь. А если ты уходишь и не возвращаешься — значит, тебе там лучше.

Захотелось пить. Преодолевая головокружение и легкую тошноту, которая сопровождала обычно высокую температуру, а потому была привычной, Леночка села на кровати.

Мама готовила компресс. Она развела в стакане спирт, достала вату и кусок марли и вышла в кухню для того, чтобы отрезать от пакета полоску клеенки.

Леночка медленно повернулась к столу и увидела на нем стакан. Голова покачивалась на нетвердой, словно беспозвоночной шее. Спина никак не хотела выпрямляться, но рука Леночки, преодолевая восковую расплавленность тела, сама по себе потянулась за стаканом.

Как же ей хотелось пить! Облизав сухие шершавые губы и поднеся стакан ко рту, Леночка жадными глотками стала утолять жажду. В первое мгновение она не почувствовала ничего. Зато второе мгновение обожгло все ее нутро. Рот, горло, желудок, мозг! Все-все… Грудь запылала огненными языками, дыхание перехватило, и Леночка судорожно, словно выброшенный на берег карп, стала хватать воздух открытым ртом. На глазах выступили слезы. Она завопила не своим голосом, чувствуя, что сейчас взорвется изнутри. В комнату, словно смерч, ворвалась мама и стала метаться между Леночкой и телефоном.

Даже сейчас Леночка не может удержаться от смеха, вспоминая, как это выглядело со стороны.

— «Скорая»! «Скорая»!!! Скорее! Она умирает! С ней что-то невероятное!!! Ах, адрес? Да-да…

Сплошные возгласы, вопли, слезы.

Леночка упала лицом в подушку и приготовилась к мучительной смерти. Но вдруг оказалось, что умирать так приятно. Так легко и сладостно. Что-то теплое обволакивало все ее тело, укрывая нежной покачивающейся дымкой. Так хорошо и сладко! Так медленно перекатывалась кровь по расслабленным венам, голова кружилась в плавном танце, и перед глазами так красиво — будто в солнечный день включили фонтан, мелькали искорки разноцветных звездочек. Потом появился неясный шум, и Леночке показалось, что она поплыла прямо в рай — такое блаженство охватило ее.

В дверь позвонили. Последнее, что услышала Леночка, был голос врача. Она повернула к нему блаженное, умиротворенное лицо и провалилась в сон.

Дальше она ничего не помнит — знает лишь по рассказам мамы, которые слышала потом в разнообразных вариациях.

В первое же утро она слышала, как мама полушепотом рассказывала своей подруге:

— Представляешь, Нана, я смотрю на нее, а у нее губы растянуты, как у придурка… Тише… кажется, проснулась, — раздался скрип приоткрываемой двери. Леночка моментально прикрыла глаза. — Нет, спит еще. Почти сутки спит! Пусть, конечно, я ее и не трогаю.

Что отвечала Наина Федоровна, Леночка не слышала. Может, и слышала, да вряд ли теперь вспомнит, а вот мамин рассказ про зайца в ее памяти засел накрепко.

— А потом говорит, мол, мамочка, у Кешки ушки потерялись. Представляешь! Я, дурочка, к Кешке. Смотрю, ушки на месте. Тут-то меня и осенило. Мы с доктором ей закуску готовили. Ох, Нанка, обхохочешься! Ничего мужичок, веселый такой. Не то что папашка ейный. Поматросил, гад, и бросил. Ищи теперь! Один только зайчик, Кешка этот идиотский, и остался…

— Добрый день, голубушка, — это Леночка тоже прекрасно помнит. Ее близкое-близкое лицо, ласковый голос, чистые и добрые глаза чайного, почти золотого цвета с тонким свечением изнутри. Удивительно теплые ладони и нежные губы, память о которых осталась до самой смерти на ее лбу.

Как бы ей хотелось, чтобы снова над нею склонилась мама! В такой день… Эх! Леночка вздохнула. Воспоминание пролетело исцеляющим мгновением. Она улыбнулась и прижала холодные кончики пальцев к вискам.

А впрочем, она уже почти забыла, каково это на вид, вкус, цвет, когда рядом самый родной во всей вселенной человек — мама.

Через три года, холодным промозглым вечером, запомнившимся ей хлестким ветром и хрупкой коростой луж, она стояла у высоких дверей облезлого дома, который по странной иронии назывался «Детским».

Леночка поморщилась, пытаясь вспомнить номер этого учреждения, но — безрезультатно. Зато все остальное ее память хранит до сих пор. И как выл ветер, как качалась связка проводов над ее головой, как хлестал дождь. Она переминалась с ноги на ногу, не решаясь войти в длинный, выкрашенный привычной зеленоватой масляной краской коридор. Точно такой же краской были выкрашены стены в парадном ее дома. Но там на стенах всегда были нарисованы детской рукой всякие смешные и дурацкие рожицы. Тетя Клава, уборщица, постоянно ругалась, стирая угольные художества мокрой тряпкой, но ругалась-то она беззлобно.

Однажды, входя в подъезд, Леночка увидела огромного розового крокодила в полстены. «Лена + Гена = ЛЮБОВЬ» — возвещала такая же огромная надпись. Тотчас же Леночка предположила, что и крокодил, и литературный комментарий к нему принадлежат перу Генки Столярова с пятого этажа. Но он только фыркнул: «Вот еще, надо мне!» — и тут же залился пунцовой краской.

Потом, в дополнение ко всем этим художествам, появилась еще одна надпись уголечком, и Леночка догадалась, что это сделал ее одноклассник Мишка Шухаев: «Любовь до гроба — дураки оба!»

Тетя Нана, бывшая подруга матери, вынуждена была подтолкнуть Леночку сзади, чтобы она сдвинулась с места:

— Ну давай же, дурашка, смелее… — Улыбка тети Наны была вымученной, и Леночке стало не по себе. — Это теперь твой дом… Твое пристанище, — тетя Нана сглотнула ком, застрявший в горле.

— Я не хочу, — чуть слышно пролепетала Леночка. Глаза защипало, она почувствовала себя одинокой и разбитой, будто сожженной дотла.

Леночка смотрела влажными глазами в лицо женщины. Голова тети Наны была опущена, лицо бледным и усталым, а над ней, где-то вверху, тяжелое, как темное знамя, колыхалось холодное осеннее небо.

— Я знаю, — проговорила тетя Нана.

— Я не хочу, — снова повторила Леночка.

— Я знаю, — повторила Наина Федоровна и еще раз подтолкнула Леночку к порогу.

— Тетя Нана… Наночка, миленькая… — Леночка прижалась к мокрому пальто женщины, и горячие слезы обожгли ее щеки.

Тонкими пальчиками она ощупывала ткань, словно искала, за что бы зацепиться. По кровле звонко щелкали тяжеловесные капли. Каким долгим и страшным казалось Леночке каждое мгновение.

Леночка плакала, смотрела в лицо женщины, все еще пытающейся сквозь гримасу боли улыбаться, и протягивала к ней беспомощные ручонки в последней надежде.

— Я буду… — лепетала она, — у вас дочкой… Или… Или… служанкой… Я все умею — и полы мыть, и стирать, и яичницу жарить, вы же знаете! — Леночка после каждого произнесенного слова стискивала кулачки, чтобы не дай Бог не разрыдаться в голос. А слезы… Что слезы? — дождь.