Это же так же смешно, как и нелепо! Леночку охватило смутное беспокойство. Этот человек совершенно ее не интересует. Просто случайный встречный. Ей было тогда больно, страшно, обидно, ее психическое состояние было на самом пике возбуждения. На грани срыва, на грани слома, восприятия ее были обострены, вот именно потому он так запал в ее душу. Она ищет Фиму — вот что ее интересует больше всего. Леночка шала прочь сомнения и, полная решимости, пошла уверенным шагом к третьему подъезду. Третий подъезд, третий этаж…

С минуту они молча смотрели друг на друга — Леночка и подслеповатая худощавая, уже не молодая женщина.

— Здравствуйте, — громко сказала Леночка, почему-то решив, что раз женщина плохо видит, то почему ей и не быть глухой.

— Что же вы так кричите? Здравствуйте… — Женщина была в шерстяных носках грубой вязки из толстой нити домашнего производства. Платок, какие обычно называют «оренбургскими», укрывал ее плечи от случайного сквозного порыва ветра. По толстым линзам очков в тяжелой роговой оправе можно было точно определить ее профессию — учительница. И Леночка не ошиблась.

— Вы… работали в школе? — Леночка переминалась с ноги на ногу, не зная, с чего начать. Правильней всего было бы начать с вопроса: не здесь ли живет Выголев? Но она задала другой, и женщина улыбнулась, отступила от порога, указывая Леночке в сторону квартиры.

— Проходите, проходите… — наверное, она подумала, что Леночка — ее бывшая ученица. Возможно, нечасто к ней приходят гости, а тут вот пришли, и она широким жестом сообщила, что рада ее приходу. — Не разувайтесь, у меня нечего предложить вам взамен туфель…

Леночка кивнула, но все же поискала глазами, чем бы можно было обтереть подошвы.

Квартира была неплохо обставлена. Но мебель, купленная несколько десятилетий назад — несколько сервантов, трехстворчатый гардероб, мягкая угловая кушетка и пара глубоких и громоздких кресел, — была в запущенном состоянии. Дверца серванта скособочилась и грозила вот-вот отвалиться, толстый слой пыли покрывал стекла и полки. Заляпанный и засаленный лак гардероба свидетельствовал о том, что его давно не протирали. Накидки выцвели. Только огромный во всю стену ковер был ярок и свеж.

— Я вас не узнаю, — сказала женщина, и Леночка растерялась. Ее явно приняли за кого-то другого. — Вы, наверное, дочка кого-нибудь из моих учеников? Вы… очень похожи… Постойте… — Она заметила, что Леночка собирается что-то сказать, и запротестовала — ей хотелось угадать самой. Леночка бросила взгляд на одну из многочисленных ваз — почему-то было принято ко всем юбилеям, начиная со дня рождения и заканчивая новогодними праздниками, не говоря уж о Восьмом марта, Первом мая, Седьмом ноября и другим поводам, дарить учителям вазы. Хрустальные, глиняные, стеклянные, плетеные, настенные, подвесные, напольные, под фрукты, цветы, конфеты и прочее и прочее… На вазочке, которую увидела Лена, было выгравировано витиеватыми буковками: «Евгении Алексеевне, 4-й «Б» класс. 08.11.53 г.».

— Ах, ну да! Ну да! Вы дочь Крыловой, правильно?

Она очень огорчилась, когда Леночка покачала головой.

— Нет, Евгения Алексеевна. Моя фамилия Григорьева, а зовут меня Лена. Можно по фамилии, можно по имени, как вам будет угодно, — Леночка улыбнулась. Как была похожа эта женщина на киношный добрый образ учителей прежних лет! Наверное, она преподавала литературу. Читала напевным голосом письма Татьяны к Онегину. Или рассказывала о трагедии Катерины, а может быть…

— Ну, радость моя! — всплеснула руками Евгения Алексеевна, поправила пальчиком сползающую дужку, и лицо ее расплылось в улыбке узнавания. — Как же я не признала?! Был у меня Гришенька Григорьев. Умничка мальчик. Головушка золотая, светлая, умная головушка. А руки-то умелые, просто не руки… Но… — взгляд ее стал сосредоточенным и удивленным, — нет. Гришенька умер в шестидесятом. Он и школу не окончил, жаль мальчика. Перитонит. Гнойный… — Она подняла глаза, вглядываясь в Леночкино лицо. — Вы не дочь Григорьева. — Она произнесла это так, словно сделала открытие. — То есть я хотела сказать, не того Григорьева.

— Нет, конечно, не того. Фамилия у меня мамина. А отчество отца, которого я, к сожалению, никогда не видела. Но его зовут не Гришей, а Сергеем. Григорьева Елена Сергеевна. Простите… — Леночка бережно помогла Евгении Алексеевне опуститься в кресло, сама придвинула стул и села рядом. — Я пришла по другому вопросу.

— По вопросу? А где вы работаете?

— На радио. Только это не имеет никакого отношения к моему вопросу…

— Ой, что это я! — спохватилась женщина, встала, опираясь на подлокотники, и проковыляла тяжелым шаркающим шагом в кухню. Леночка пошла следом. — Я вам сейчас чайку. Настоящего английского. Вы любите английский чай?

— Я чаще всего пью цейлонский, — Леночка подхватила из рук Евгении Алексеевны чайник. Ей показалось, что дрожащая морщинистая тонкая ручка не сможет удержать его. «Как у сморщенного ребенка», — подумала Леночка. — А раньше я, знаете ли, и морковку заваривала. Не верите? — рассказывала Леночка. — Да-да. Правда! Я слышала когда-то, что такой чай делали в войну, а я вот в мирное время. Мы не богато жили с папой…

— С папой? Вы же говорите, что папу не видели, а как же?

— С приемным папой, — Леночка зажгла спичку и поднесла ее к конфорке. Пламя вспыхнуло синими язычками и затрещало — видимо, что-то там засорилось. Леночка выключила газ, сняла распределитель, продула его, вынула из отверстий комочки грязи и поставила на место. — Вот так лучше, по-моему… Я рано потеряла мать и, как вы уже слышали, совсем не знала родного отца. Но у меня был папа Саша, и лучшего человека я не знала никогда в жизни. Мы жили бедно, сначала и вовсе нищенствовали, но потом все выправилось…

Леночка задумалась: стоит ли посвящать эту женщину во все перипетии ее личной жизни? Решила — не стоит.

— Послушайте… — Она неожиданно повернулась и посмотрела в узенькие из-за толстых линз щелочки глаз Евгении Алексеевны. — К вам приходила милиция? Давно, около года назад.

Женщина отшатнулась, их лица оказались на таком близком расстоянии, что, возможно, она сделала это инстинктивно, чтобы сохранить дистанцию общения с незнакомой молодой женщиной, непонятно за чем пришедшей. Нет, скорее девочкой. С виду — совсем девочка, но по манерам, по рассудительности, по сосредоточенности и серьезности вполне взрослая и самостоятельная женщина. А может, она испугалась вопроса? Не стоит так давить на нее, решила Леночка и попыталась разъяснить:

— Понимаете, около года назад в квартире, которая находится через стену от вас, жила моя подруга. Подруга исчезла. Я обратилась в милицию, и там мне сказали, что никто не жил в этой квартире. Хозяин ее за рубежом. Никому квартиру он не сдавал, кроме того, мне сказали, что в квартире при обыске не было ничего, понимаете? Даже мебели. Сказали, что опросили соседей, и все сказали, что никого там не видели и не слышали. Но я-то точно знаю, я сама… — она чуть не сказала жила, но почему-то спохватилась, что может этим отпугнуть старую учительницу, и произнесла: — бывала там. Вы не слышали ничего подозрительного в середине ноября прошлого года? Вы или, может быть, ваш сын…

— Сын? — проронила женщина. — Да-да, сын… У меня был сын… — Это было невероятно горестное сообщение. Все остальное разом померкло в сознании женщины. Она помолчала, сняла очки и подняла на Леночку выцветшие, некогда синие, а теперь неопределенно-размытого цвета глаза. Их взгляды пересеклись, и женщина словно очнулась. — Нет, вы знаете, ко мне не приходила милиция. А вот Андрюшенька с кем-то беседовал. С кем — не знаю. Только он говорил, что приходили какие-то ребята. Я слышала, они что-то предлагали ему. Не знаю, что. По-моему, продавали пылесосы для машин. Зачем ему пылесос? Не станет же Андрюша пылесосить самолет, правда?

При упоминании этого имени Леночка почувствовала, как защемило в ее груди. Неужели с ним что-нибудь случилось?

— Извините, наверное, это не мое дело, но мне показалось, что у вас стряслась беда? С сыном…