— Разве это так плохо?

Он пытался шутить, но шутка прозвучала так же неестественно, как звучал его смех, когда он не хотел сказать ей, почему не пришел прямо домой. Делать было нечего. Приходилось примириться с мыслью, что ее муж, человек, который ее так волнует, которого она сама себе избрала, скрывает какую-то тайну. Привыкшая думать образами, Джованна уподобила его странной раковине, которая — когда ее подносят к уху — не поет, как море… а издает какой-то необычный звук или попросту молчит. Смирившись, Джованна прошептала: — Ладно, ладно, Витторио…

Единственное, в чем она была уверена, это что его тайна не скрывала в себе ничего позорного. В этом она убедилась. Немногие люди пользовались таким уважением, как Витторио, и его коллеги, казалось, даже не замечали его странностей. Может быть, это просто игра ее воображения? Но вымыслы воображения живут, только если их что-нибудь поддерживает…

Только ее любовь, решила Джованна и, может быть, ее чуткость, благодаря которой она считалась одной из крупнейших поэтесс мира, только они создали те антенны, которыми она улавливала все странности Витторио.

— А теперь, — сказал он, — войдем в Форум.

Луна освещала большую квадратную площадь, окруженную остатками портика, и Джованна увидела слева, за храмом Юпитера, угрожающий контур Везувия.

— Витторио! — шепнула она, схватив его за руку.

Одна из колонн вдруг ожила.

— Как ты можешь так пугаться? — пожурил ее мужчина.

Теперь было видно, что по площади идет еще один посетитель. Идет медленно, держа руки за спиной. Оба проследили за ним взглядом, потом Витторио взял ее за руку и пошел вперед. Они встретились на середине Форума.

— Как, это ты? — воскликнул Витторио. — А я думал, что мне показалось…

Но Джованна с волнующей остротой чувствовала, что он притворяется, что он ждал этой встречи с другим мужчиной, ради которой, может быть, и задумал эту странную прогулку по погибшему городу.

— Витторио! — откликнулся чужой, и ничто в его голосе не подтвердило его явного намерения изобразить неожиданность.

— Джованна, это Спирос Парпария, мой старый друг и знаменитый биолог… Моя жена, Джованна.

Женщина протянула руку и встретила взгляд биолога.

— Ах!

— Что с тобой? — спросил Витторио.

В его голосе звучало плохо скрываемое раздражение.

— Ничего, я оступилась, — пробормотала Джованна.

Глаза Парпарии были серыми, а аромат неизвестного цветка, который источал Витторио, усилился только потому, что вновь прибывший распространял тот же едва уловимый запах. Он был худ и почти так же высок, как Витторио, но казался старше.

— Вам нравится Помпея? — спросил он Джованну. Но не стал ждать ответа. — Я терпеть не могу восстановленных зданий и городов, — признался он. — И не только из-за неизбежной доли произвола… Нет, не только… Восстановленные города пытаются возродить давно умершую действительность. Вот здесь живой город был засыпан пеплом, окаменел, живая минута превратилась в вечность…

— Вас интересует вечность? — спросила Джованна.

— Ты забываешь, что говоришь с одной из наших самых крупных поэтесс, — вмешался Витторио. — Джованна знает, что значит вечность. «Я памятник воздвиг…» — Несомненно, — ответил Парпария.

Хотя, казалось, он был не так уж уверен в своих словах. Теперь они втроем шли по Форуму.

— А тебя Помпея влечет тоже этим ощущением вечности? — спросила Джованна, поворачиваясь к Витторио.

Мужчина мельком взглянул на нее и быстро ответил: — Ведь это в нашей натуре — ценить постоянство.

Разве мы не стремимся создать как можно более стойкие материалы? Все, в чем обнаруживается практическая непреходящесть, приобретает в наших глазах ценность, от брильянта до твоих стихов…

— Мои стихи… — повторила Джованна. — Я пишу не для тех, кто будет жить через тысячу лет. О их мыслях и реакциях мы можем только догадываться… Конечно, мне было бы жаль, если бы они остались ко мне совсем равнодушны, но разве сегодня кто-нибудь по-настоящему наслаждается стихами Горация? Я хочу сказать, предпочитает ли его хоть один наш современник всем остальным поэтам?… Памятник, который он себе создал, живет, как достойный всяческого уважения музейный экспонат. И мне становится жутко каждый раз, когда я вижу тысячеметровые фрески, покрывающие стены музеев. Тогда я завидую жизнестойкости песни, которую все напевают целый год, чтобы потом забыть навсегда!

— Вы сказали жизнестойкости? — удивился Парпария. — Тогда у эфемерид больше жизнестойкости, чем у слона?

— Эфемерид можно видеть каждый вечер, где угодно, — тихо ответила Джованна. — А слонов — только в зоопарках и в заповедниках…

С минуту стояла тишина.

— Но мы говорили о творчестве, — напомнил Витторио. — И, хочешь ты того или нет, но твои стихи будут жить вечно!

Он казался раздраженным и сопроводил свои слова решительным жестом. Джованна попробовала пошутить: — Если ты мне обещаешь…

— Обещаю, — ответил Витторио.

И снова все замолчали. И Джованна снова содрогнулась, каждым сантиметром своей кожи ощутив прежнее беспокойство, хотя слова Витторио заключали в себе лишь нежное подтверждение его любви. Эта ночная прогулка и фразы, которыми они обменялись посреди города, охраняемого вулканом, засыпавшим его пеплом, не были случайными, она чувствовала, что все это таит в себе какой-то особый смысл, но не могла понять, какой именно. Ей хотелось остаться одной и писать, чтобы попытаться обойти стороной непонятную правду и пробиться к сущности своей странной тревоги, которую только усиливала атмосфера мертвого города.

Время от времени дыхание ветерка доносило до нее горьковатый аромат мужчин, и Джованна с резким биением сердца вспоминала об их одинаковых серых глазах. Но почему это понимала она одна?

Наконец, ее мысли снова вернулись на старый Форум, и она услышала, что Парпария говорит о своих исследованиях: — … в таких случаях делать нечего, — говорил биолог. — Это ведь только Библия утверждала, будто смертные женщины понесли от ангелов, но мы-то можем быть уверены, что это ловкие парни из соседнего поселения выдали себя за ангелов, чтобы смутить местных конкурентов и занять их место…

— Не шути, — прервал его Витторио, и Джованну поразили ноты безнадежности в его голосе. — Ведь еще ничто не доказано. Или ты и в самом деле можешь утверждать?.

— Да, — сказал Парпария. — Анализы не оставляют никаких сомнений.

Витторио замолчал, и Джованна ощутила его молчание, как физическую боль. Словно его вдруг окутал огромный черный занавес. Поэтому она была признательна ему, когда почувствовала, что он покровительственно обнимает ее за плечи. Но объятие было таким сильным, что у нее перехватило дыхание, и она вдруг поняла, что Витторио цепляется за нее с диким отчаянием. Что случилось? О чем они говорили? Она кинула взгляд на Парпарию, чувствуя, что он произнес приговор, прозвучавший для Витторио как что-то ужасное.

— Мне очень жаль, — сказал биолог.

— И все-таки нет, я не верю! — воскликнул Витторио.

— Даже ты можешь ошибиться!

Парпария вздохнул и заговорил с неожиданной кротостью: — Уже поздно. А мне нужно сегодня же ночью вернуться в Афины.

И он поспешно распрощался. Молодые люди молча проводили его взглядом, и Джованна снова поразилась его сходством с вдруг ожившей колонной. Безмолвие руин тревожило ее, и как только Парпария исчез за каменной стеной, она спросила дрожащим голосом: — О чем вы говорили?

— Он просто каркает, — отмахнулся Витторио.

Но Джованна чувствовала, что он выбит из колеи.

Нахмурившись и опустив голову, он смотрел прямо перед собой. И вдруг женщина поняла, как странно выглядит их волнение здесь, среди полуразрушенных колонн…

— Почему ты ни о чем не рассказываешь мне, Витторио?

Она чувствовала усталость и ей хотелось заснуть, забыть… Она знала, что спрашивает напрасно. Витторио, никогда не скажет ей ничего, и у нее больше нет силы понапрасну биться о стену молчания, которой он окружил себя.