Парпария, не нарушавший молчания Джованны, перевел на нее взгляд своих серых глаз. Потом, словно угадав, что ее тревожит, произнес раздельно и сурово: — Ведь Витторио вас любит.

— Но скольких любил он до меня?

Вопрос вырвался раньше, чем Джованна подумала о том, что скажет.

— Не знаю, — тихо ответил Парпария.

— Это ужасно! Ужасно!.. Он не должен был встречаться со мной, он должен был исчезнуть!

И она почувствовала себя униженной, ощутив укол ревности. Ее щеки вспыхнули.

— Ведь и вас я просил исчезнуть, — напомнил ей собеседник.

— Но он знал!.. — Она заметила, что кричит, и сделала отчаянное усилие, чтобы успокоиться. — Извините, я…

— Я вас понимаю…

В словах биолога звучала искренняя грусть, глубина которой не ускользнула от Джованны. Это была не простая жалость, и интонация, с которой было произнесено это «понимаю» помогла ей больше, чем это сделали бы ненужные слова сочувствия.

— А теперь? — спросила она, все еще не в силах прийти в себя.

— Теперь вы все знаете. Я решил, что так будет лучше…

— Я уж и не знаю… — сказала Джованна.

Ей необходимо было остаться одной и успокоиться.

Но как только эта мысль мелькнула у нее в голове, она почувствовала, что должна увидеться с Витторио, услышать его голос, ощутить его прикосновение…

Она задрожала и резко поднялась. Бессчисленные глаза стеклянных сосудов смотрели на нее. Стекло может окислиться и разрушится, но глаза будут жить вечно.

Стоящий перед ней мужчина вступил уже в третий век своей жизни. А Акрополь, который она видела в окно, простоял двадцать семь веков. Что нужно здесь ей, эфемерному созданию, чего ищет она в мире бесконечности, даже если эта бесконечность относительна, если она становится вечностью всего лишь в сравнении с человеческой жизнью? И вдруг у нее в голове молнией мелькнула новая мысль — мысль о том, что, в отличие от всех людей, вручавших свои мысли мертвой материи и бросавших их в океан времени — как некогда потерпевшие крушение мореходы бросали в море свои записки, вручая их простой бутылке — ей дано узнать читателей будущего. Вот почему Витторио обещал ей, что ее стихи будут жить вечно. Он знал, что будет читать их и тогда, когда трава вырастет на ее могиле, когда дожди омоют ее кости. Но кому будет он их читать?

— До свидания, Парпария! — сказала она. И он не стал ее удерживать и не напомнил об ее обещании сохранить в тайне все, что она узнала.

Вернувшись домой, она застала Витторио слушающим последнюю запись ее стихов.

— Я жду тебя уже целый час! — воскликнул он, останавливая ленту.

Он был, казалось в хорошем настроении и бодро сообщил ей, что на космодроме все уладилось. Джованна знала, что в последнее время его тревожил «Проект Дж.», о котором все много говорили, хотя никто не знал, в чем его суть. Витторио руководил работами, но не рассказывал ей ничего, так как операции пока что были секретными. Вот и сейчас он ограничился сообщением, что проект окончен за два дня до срока, что и позволило ему вернуться раньше, чем он предполагал.

И в то время, как он говорил, Джованна вдруг поняла, что прежние страхи ее оставили. В комнате стоял горьковатый запах его тела, и его серые глаза были устремлены прямо на нее, но она испытывала лишь что-то вроде глухой, застывшей боли. Мир Витторио, столь отличный от ее мира, перестал ее волновать. Теперь она знала: человек, говоривший с ней, живший вместе с ней в этой комнате, полной предметов, которые они собрали вместе с такой любовью, был ее врагом. Он представлял собой самую страшную опасность, которая когда-либо грозила человечеству, опасность скрытую, замаскированную. Она несла безоговорочный приговор каждому предмету, сделанному человеческой рукой. Стоя у двери и глядя на него, она вдруг вспомнила старинную легенду о девушке, отдавшейся генералу враждебной армии, Олоферну, и убившей его, когда он отдыхал у нее на груди. Некоторые утверждают, что она его любила… Но этого Олоферна убить невозможно, да его смерть и не решила, бы ничего…

— Джованна, что с тобой? — спросил Витторио.

Она вдруг вскрикнула, кинулась к нему и со страстью, испугавшей ее самое, обвила его шею руками.

Неужели она его еще любит? И даже сильнее, чем раньше? Она вдруг поняла всю обреченность этого чувства, увидела свою ревность, отчаяние…

— Я не хочу плакать, — быстро проговорила она словно боясь, что не успеет сказать ему об этом. — Я говорила с Парпарией, Витторио…

Тень промелькнула на лице мужчины. Но серые глаза смотрели прямо на нее.

— И что же?…

— Я узнала, что могу иметь детей, хотя у нас. Теперь я знаю все.

С улицы донесся смех девушки. «Словно из другого мира», — подумала Джованна.

— Разве это не странно, что в какие-то несколько слов можно вложить… все? — спросил Витторио.

Как и Парпария, он встал и начал расхаживать по комнате. — Я все время думал, как скажу тебе об этом, когда… Но какое это имеет значение, Джованна? Для нас, для нашей любви?

Он стоял перед ней, стараясь казаться спокойным и уверенным. Но она чувствовала, как он колеблется, хрупкий, словно мраморная колонна, которую подточила вода…

— Для нашей любви, — подхватилаДжованна. Потом остановилась и глубоко вздохнула. — Для нашей любви, — повторила она со странным усилием. — Это ужасно.

— Джованна!

— Но я не могу думать только о ней, — быстро добавила она и, глядя ему прямо в глаза, воскликнула: — Ведь я человек, Витторио!

Ее крик еще вибрировал среди стен, полных воспоминаний.

— А я, что я такое, как ты думаешь?

— Ты?… Ты Олоферн, — шепнула она. И зарыдала.

Она все еще стояла на ногах, и слезы текли по ее лицу. — Уходи, Витторио, я не хочу стать Юдифью…

Но Витторио не ушел. Бросившись к ней, он покрыл ее лицо поцелуями. Соленый вкус слез вызвал у него пароксизм любви и страдания, который гасил все мысли. Он мог лишь сжимать на груди любимое существо в страстном стремлении передать ему свою силу, надежду… Не говоря больше ни слова, все так же обнявшись и больше, чем трепещущими руками, связанные общей скорбью, они казались повторением человеческой пары тех далеких времен, когда страх, а не любовь привязывал женщину к мужчине.

Постепенно Джованна совладала со своими слезами.

— До сих пор я плакала только от восхищения, — сказала она, и он почувствовал в ее словах упрек.

— Я не знаю, поняла ли ты слова Парпарии и в самом ли деле он сказал тебе все, — произнес он наконец. — Я… Мы не Олоферны. Мы ценим каждый камень, обработанный человеком, каждую его мысль. Мы хотим нести дальше его свершения и его идеи. Ни один из нас не хочет разрушать…

— Но это случится, Витторио, хотите вы того или нет!

— Не случится, Джованна. Ты видела, как мы любим Помпею… Поняв, какая пропасть готова разверзнуться между нами и всем, что мы любим, мы придумали выход.

Она слушала его с болезненным напряжением, всей душой стремясь поверить.

— Какой может быть выход из безвыходного положения?

Улыбка осветила лицо мужчины, когда он произнес, казалось бы, без всякой связи: — Ты даже не понимаешь, как я люблю тебя, Джованна…

Они сидели на диване, видевшем их первые объятия.

Услышав слова, говорящие лишь о ней, сводящие все к размерам ее собственной любви, Джованна почувствовала, как ее собственная боль отрывается от великой боли, мучившей ее до сих пор.

— Ты говоришь о любви? Но что значит для тебя это слово?… Ведь ты уже столько раз любил до меня. Ты любил, когда я была девочкой, игравшей на аллеях парка, и будешь любить, когда я буду бессильной старухой, когда меня больше не будет!

— Тебе трудно это понять, Джованна…

— Потому что в моем распоряжении нет вечности? Да, моя любовь не боится жертвы.

— Жертвы?! — повторил Витторио. И, качая головой, заговорил тихо, почти шепотом. В один прекрасный день, — в любой день, когда угодно — я могу остаться один. Через год, через двадцать лет, через минуту. Один… Вот этими пальцами я закрою глаза любимого существа, закрою навеки. И буду жить дальше, и буду вечно видеть свои пальцы…