Как раз накануне своего дня рождения, восемнадцатого ноября, Желнин заболел.

Он даже и не интересовался, чем: почками или легкими. Почки и легкие были слабыми местами его теперешнего организма, они часто воспалялись, и ничего неожиданного в болезни не было. Скорее наоборот: плановая была болезнь.

Плановая подступалась и смерть, вполне естественная, бактериальная, только он не хотел вручать свою смерть бактериям.

- Вот полежу, подумаю о том о сем спокойно, а настанет момент проглочу свои дорогие таблеточки!

Приезжали военные врачи, уговаривали, чуть ли не приказывали ему ехать в госпиталь, он расписался: "Не поеду!"

Изредка он вспоминал тюрьму. Тюрьма - это неприятно, но мало ли в жизни бывает неприятностей? К тому же все на свете относительно: в других тюрьмах бывало, он знал, гораздо хуже, чем в его собственной.

Чувства нынче были похожи на те, которые он пережил, сдавая свой партийный билет в начале перестройки: закончилась эпоха, наступала другая, смертная, так ведь и в самом деле не вечно продолжаться одному и тому же? Историческому. История показывает, что самые неустойчивые государства - это великие империи. Империя - великое дело, но чтобы быть поистине великой, империя должна вовремя уйти, ее идеи, слова и мысли обязательно должны вовремя "смыться", иначе - крах. Он, Желнин, генерал в отставке, был сам себе империя, должен был это понять, и вот понял.

И хорошо было генералу Желнину, хорошо и справедливо умирать, хорошо ему было в ожидании того момента, когда он протянет руку за своим заветным коробком.

К нему приходили одноклубники. Попрощаться. Филолог Гордеев прочитал ему свой вроде как стих, и вот прощаются друзья-товарищи, многие-многие чувства свои, свою, еще недавнюю, логику презирая.

Агроном, тот принес какой-то жидкости в бутылочке. "В последний момент выпьешь - приятно будет!"

Одним словом, к нему действительно шли прощаться, и он вел краткие разговоры с прощальным оттенком.

- Ну вот и хорошо! Я вслед за тобой - через день, два, самое большее через недельку, - говорили друзья. - Уж очень погано вокруг! Даже непонятно - для чего столько десятилетий хлеб ростили на земле?

И в самом деле: для чего это нужно - цепляться за какой-то презренный остаточек презренной жизни?

Ему стало спокойно, как в ином сне, как никогда, ни разу наяву. Вот она - точка подлинная!

Он, кажется, выздоравливает, и тем своевременнее было ему поднять руку к полке, нащупать на полке деревянный, с резьбой коробок, снять его, открыть... Он вынул из коробка бумажный пакетик и... и обнаружил, что пакетик-то пуст, таблеток в нем нет, как и не было.

- Ленка! - заорал он. - Нинка! - заорал еще громче.

Ленка и Нинка не заставили себя ждать, вошли.

- В чем дело, отец?

Желнин бросил к их ногам пустой коробок:

- Это вы сделали?

- Да! Мы! Мы это сделали. Сообща.

- По какому такому праву?

- По праву твоих дочерей. Ты не можешь оставить нас в критический момент! Когда ты нам так остро нужен. К тому же тебе легче, ты выздоравливаешь. Мы немало похлопотали с врачами.

- Вам-то какое до меня дело?

- Большое. У нас на руках нет твоего формального завещания, а без этого мы не сможем юридически поделить между собой наш дом. Тем более вот эти две твои комнаты. Кому из твоих родных дочерей они должны отойти? Нужно вызвать инспектора БТИ и все формально оформить. Тютелька в тютельку! кричала Ленка.

- Зовите это самое БТИ. Это что такое?

- Бюро технической инвентаризации.

- Зовите, черт его дери!

Но это было только самое-самое начало.

- Дело решится в суде.

- Кто с кем судиться-то будет?

- Я - с Нинкой! - сказала Ленка.

- А я - с Ленкой! - сказала Нинка.

- А я при чем?

- Но ведь ты же родной отец! Родной! Значит, ты - главный в суде свидетель!

- Во всяком случае, я надеюсь на тебя! - сказала Нинка.

- Во всяком случае - я тоже! - сказала Ленка.

Генерал Желнин передохнул, полежал с закрытыми глазами.

- Ничего себе - сестрицы... Родные. Вот уж не думал. И не предполагал. Ну, разве что догадывался... Изредка...

"А думать, и предполагать, и догадываться надо было давным-давно!" подумал он.

Сестрицы были внешне похожи друг на друга, вылитая мать. Одна фотография, только по-разному разретушированная - под блондинку и почти что под брюнетку. Это - внешне. Друг друга не любили, но обе сходились на отношении к матери, мать казалась им уж очень простенькой, куда там до генеральши: и одеваться не умела, и Пастернака не читала, а походки так и не выработала - уткой переваливалась с боку на бок.

Вот они и соревновались между собой: каждая хотела быть истинно генеральской дочерью, чтобы это было с первого взгляда видно, с первого слова слышно. Знай наших! Которая в этом больше преуспела, та и считала, что имеет больше прав влиять на отца, то есть расширить свою жилплощадь. Ясно и понятно.

Отец же ничего этого не замечал. Вернее, однажды заметил, да и махнул рукой: дело бабье, пусть сами как хотят, так и разбираются.

* * *

Со дня этого разговора прошло около года. Агроном умер через неделю. Его хоронили всем Клубом, но генерала Желнина на похоронах не было. Клуб вообще прекратил свое существование.

Желнин же вот уж год как свидетельствовал в судах разных инстанций, выступал добрый десяток раз. Сколько он насмотрелся судей - главным образом женщин, сколько перед ним прошло бессловесных народных заседателей-мужчин, сколько нотариусов, сколько адвокатов - не счесть... Целый мир, целое государство! В скольких судах с обшарпанными стенами он побывал?! В скольких БТИ?

Загвоздка состояла в том, что завещание было составлено на имя жены Татьяны, а дочери, обе, постарались: каждая приводила в дом свое БТИ и по-своему объясняла инспектору границы собственного владения. А инспектору - что? Ему как говорили, он так и фиксировал.

Несмотря ни на что, конец все-таки предвиделся. В чью пользу генералу Желнину было совершенно все равно.

Хорошо еще, что по судам его возили поочередно то Ленка, то Нинка.

- Хорошо еще... - говорил генерал Желнин после каждой поездки. - Могло быть и хуже. Конечно, могло.

Как-никак, а принципы Клуба Вольных Долгожителей оставались при нем, хотя в его нынешних обстоятельствах они запросто могли бы затеряться. Совсем запросто: один миллион богачей жил бы по двести лет, даже и не умирал бы никогда, чтобы от голода умирало ежегодно уже не два с половиной миллиона нищих, как нынче, а целых пять.