— Прочь отсюда, негодные! — закричал он. — Вы не уберегли своей царицы!

В это время, поддерживаемый Рамзесом, в опочивальню со стоном вошел черный Куш.

— Черный Куш! Гляди, она умерла! — бросился к нему Ирод. — Скажи еще, как она любила меня, как ждала, как ласкала... Говори, а я буду слушать... Это маленькая Мариамма, это Томирисса, а я Кир... Посмотри на нее, она совсем живая.

Около откинутой на подушки головки Мариаммы кружились мухи. Иные садились на лицо усопшей.

— Прочь, мухи! Не скверните чистой! — крикнул Ирод, заметив мух, и сам стал отгонять их. — Рамзес! Иди сейчас к Ферору, скажи, что я приказал принести сюда серебряную раку, в которой покоилось в меду тело нашего отца Антипатра до погребения... Надо положить в нее, в чистый белый мед, тело царицы... а то мухи... Иди, а нас запри, чтобы никто не смел войти сюда... Не надо женщин, не надо рабынь, мы сами...

Рамзес ушел. Ирод и черный Куш остались вдвоем около усопшей. Старый евнух тихо плакал, склонившись над изголовьем своей любимицы, которую он когда-то носил на руках и которая своими нежными ручонками обнимала его черную, как уголь, шею.

Ирод как будто несколько успокоился и долго молча глядел в лицо своей жертвы.

— Так ты помнишь ее маленькую, черный Куш? — говорил он как бы сам с собой. — Помнишь, как и родилась она? Такие же у нее были золотистые волосы? А как росла она, как резвилась?.. Часто она спрашивала, скоро ли придет мой Ирод? Мой!

Он тихо стал гладить ее волосы, оправлять на ней тунику, прикрывая маленькие босые ножки.

— А помнишь, черный Куш, что говорил мне мой маленький Александр, когда я воротился из Египта? Он говорил, что Мариамма часто плакала тогда и велела детям молиться: «Бог отцов наших! Помилуй нашего отца». Так она учила их молиться? Говори — так?

— Так, великий царь: я это помню хорошо.

— Так она любила меня? Тебе было это известно?

— Да великий царь, я знал, что только тебя одного она любила.

— А расскажи еще, добрый черный Куш, как она плакала, когда думала, что Томирисса убила Кира, что я умер.

— Очень плакала, бедненькая; а потом так обрадовалась, крошка, так обнимала и целовала тебя и меня, на радостях обнимала.

— И тебя обнимала! — Ирод схватился было за меч.

— Да, ведь я был ее конем...

В это время рабы принесли серебряную раку и мед в больших глиняных кувшинах и поставили на пол у порога опочивальни.

— Выйдите отсюда! — повелительно сказал Ирод. — И ты, Рамзес, и ты, черный Куш... Я позову вас после.

Когда все вышли, Ирод осторожно приподнял с ложа тело Мариаммы и долго целовал ее. Потом снял с мертвой тунику, взглянул на рану, нанесенную ей ночью... Рана затянулась испекшеюся кровью... Как бы боясь причинить боль усопшей, он нежно опустил ее в раку, расправил на плечах и на груди покойницы ее пышные волосы, постоял над ней, как бы прощаясь, потом перенес раку с телом на мраморный стол у оконной ниши и стал наполнять раку медом, чистым, как ключевая вода. Густая влага скоро покрыла все тело и лицо покойной, которое казалось еще нежнее и миловиднее под прозрачной влагой. Покрыв раку стеклянною крышкой с изображением на ней, по углам, серебряных крылатых херувимов, Ирод позвал евнуха и рабов и велел последним вынести пустые амфоры и чисто-начисто замыть все следы меда на полу и на раке. Теперь он распоряжался, по-видимому, совсем спокойно. Постояв некоторое время над ракой, он приказал Рамзесу взять у главной рабыни царицы дорогой покров из пурпурного виссона с золотыми кистями и сам покрыл им раку. Затем, совершенно разбитый бессонною ночью, обессиленный от душевных мук, от горя и раскаяния, он опустился на ложе, на котором еще так недавно покоилась Мариамма, и погрузился в глубокий сон. Рамзес, оставшийся тут же, долго смотрел на своего спящего господина, лицо которого по временам подергивалось судорогами, а потом и сам забылся сном, расположившись у порога опочивальни, на полу, так, чтобы никто не мог войти туда, где спал Ирод.

Услыхав, что кто-то говорит, старый раб проснулся. То говорил Ирод, но, казалось, он говорил во сне, и голос его был такой глухой.

— А! Вы все тут, все... Что стоите?.. Малих! Ты пришел сказать, что отравил моего отца? Я сам это знаю и за это убил тебя в Тире... И ты тут, Антигон? Не долго твоя голова носила парфянскую корону... На мне иудейская... сам сфинкс в Родосе надел мне ее на голову... Ха-ха-ха! Старик без ушей! Бедный старик Гиркан! Не я откусил тебе уши, а твой племянник, Антигон... А ты что пришел, Аристовул? Ты уронил свою душу в воду, в Иерихоне, и теперь ищешь ее? Спроси ее у аскалонского водолаза... А вот и Иосиф, и Соем... Вы пришли к Мариамме? Она спит... Мариамма? Мариамма! — вдруг дико закричал он и вскочил с ложа.

Увидев Рамзеса, Ирод несколько пришел в себя.

— Ты видел их? — спросил он.

— Кого, господин?

— Малиха, Антигона, Аристовула, Гиркана, Соема... Они приходили сюда...

— То их тени, господин, приходили: ко мне старая мать часто приходит из Нубии, а ее лев растерзал, я сам это видел там, у нас, в далекой Нубии.

— А Мариамма не приходила? — сказал Ирод и, подойдя к раке, приподнял покров и стал глядеть на мертвую.

— Господин! Ты бы подкрепил себя пищею, — нерешительно заговорил старый раб. — Ты сам заболеешь.

Но Ирод ничего не отвечал и продолжал смотреть на мертвую.

Наступила ночь. Ирод опять велел привести старого евнуха и снова стал расспрашивать его о маленькой Мариамме, о том, как она любила его, как называла «мой Ирод», «мой Давид»... Потом начинал плакать, проклинать себя, свою жизнь...

Так прошло несколько дней; тело Мариаммы все оставалось во дворце без погребения. Ночи особенно были ужасны, когда в сонном дворце раздавались рыдания безумного царя.

Наконец, однажды утром в опочивальню вошла его мать, старая Кипра. Она не узнала своего сына, так он был страшен и худ. Он сидел на ложе, опустив голову, теперь уже совсем седую.

— Сын мой! — сказала Кипра, положив руку на голову сыну. — Ко мне приходила Мариамма.

Ирод встрепенулся и дико посмотрел на мать.

— Да, сын мой, она приходила ко мне, — продолжала старуха. — Она говорила мне: зачем твой сын предает мучениям мою душу? Зачем он не отдает земле того, что земле принадлежит? Я его любила...

— Она это сказала? — радостно схватил мать за руку безумец.

— Сказала, сын мой... Зачем же ты держишь на земле душу ее? Зачем она не на лоне Авраама?

— Так она сказала, что любила меня?

— Сказала, и теперь любит.

— Любит! О, Мариамма... Зачем же я...

Мать зажала ему рот рукою.

— Она любит тебя и требует погребения. Исполни ее волю, и покой снизойдет на твою истерзанную душу, — закончила старая Кипра.

Только после этого Ирод согласился на предание земле тела несчастной жертвы своей безумной ревности[14].

Ферор, чтобы утешить брата, постарался сделать все от него зависящее, чтобы придать похоронам царицы небывалый блеск и внушительность. Вплоть от дворца и храма до Дамасских ворот и оттуда до царских гробниц расставлены были войска с опущенными в знак траура знаменами. Впереди печальной процессии шествовал весь синедрион в печальных ризах и священники с зажженными светильниками, бледный свет которых при ярком сиянии солнца налагал какой-то особенно печальный колорит на все шествие. Массивный саркофаг из белого мрамора, покрытый золотыми тканями, несли на своих плечах самые отборные из галатов. Сам Ирод, Ферор и маленькие царевичи следовали тотчас за саркофагом верхом на конях, покрытых до самых глаз траурными попонами. За ними рабы несли на носилках Кипру и Саломею. Сама Александра не участвовала в печальной процессии, потому что все еще находилась между жизнью и смертью. Женщины, толпившиеся на всем пути, оглашали воздух воплями, оплакивая и царицу, и своих близких, которых уносила свирепствовавшая в городе черная эпидемия.

По возвращении с похорон Ирод получил послание от Агриппы, которым друг Октавиана извещал, что они уже прибыли с войском в Тир, чтобы берегом моря через Иудею следовать в Египет, и просил Ирода о встрече их и о заготовлении на пути продовольствия для войска.