— Потерять такого сына! Гордость отца! — взволнованно говорит он и обнимает Александра.

— Отец! — обращается он затем к Ироду. — Ты хочешь лишиться такого сына?

— О, император! Я сам не знал его! — мог только проговорить Ирод.

И Александр в его объятиях... Они оба плачут... Ведь это сын Мариаммы! О, незабвенная тень!

Отец и сын, примиренные, возвращаются в Иерусалим, и Ирод тотчас же созывает народное собрание. Когда ему доложили, что синедрион и народ ждут его, он вышел, облаченный в порфиру, и вывел всех своих сыновей — Антипатра, Александра и Аристовула. За ними выступили жены царской семьи — мать Ирода, дряхлая уже Кипра, которую поддерживала Саломея, за ними хорошенькая Глафира, жена Александра, Дорида, жена Ирода, выступившая несколько в стороне, и, наконец, совсем почти ребенок — Вероника, дочь Саломеи и жена Аристовула.

Народ угрюмо ждал слова. Ирод начал. Он сказал о своей поездке в Рим и, поблагодарив Бога и императора за восстановление согласия в его семье, продолжал:

— Это согласие я желаю укрепить еще больше. Император предоставил мне полную власть в государстве и выбор преемника. Стремясь теперь, без ущерба для моих интересов, действовать в духе его начертаний' я назначаю царями этих трех сыновей моих (он указал на них) и молю прежде Бога, а затем вас присоединиться к этому решению. Одному старшинство, другим высокое происхождение дают право на престолонаследие.

При словах «высокое происхождением» Глафира с ужимкою хорошенького котенка взглянула на Саломею, которая злобно сверкнула глазами.

— Император помирил их, — продолжал Ирод, — отец вводит их во власть. Примите же этих моих сыновей, даруйте каждому из них, как повелевает долг и обычай, должное уважение по старшинству, так как торжество того, который почитается выше своих лет. Не может быть так велико, как скорбь другого, возрастом которого пренебрегают.

Глафира и Саломея опять переглянулись — последняя торжествующе злорадно.

— Кто бы из родственников и друзей ни состоял в свите каждого из них, — продолжал Ирод, — я обещаю всех утвердить в их должностях, но они должны ручаться мне за сохранение солидарности между ними, так как я слишком хорошо знаю, что ссоры и дрязги происходят от злонамеренности окружающих; когда же последние действуют честно, тогда они сохранят любовь. При этом я объявляю мою волю, чтобы не только мои сыновья, но и начальники моего войска пока еще повиновались Исключительно мне, потому что не царство, а только часть царства передаю моим сыновьям: они будут наслаждаться положением царей, но тяжесть государственных дел будет лежать на мне, хотя я и не охотно ношу ее. Пусть каждый подумает о моих годах, моем образе жизни и благочестии. Я еще не так стар, чтобы на меня уже можно было махнуть рукой, не предаюсь я роскоши, которая губит и молодых людей, а божество я всегда так чтил, что могу надеяться на самую долговечную жизнь. Кто с мыслью о моей смерти будет льстить моим сыновьям, тот в интересах последних же будет наказан мною. Ведь, не из зависти к ним, выхоленным мною, я урезываю у них излишние почести, а потому что я знаю, что лесть делает молодых людей надменными и самоуверенными. Если, поэтому, каждый из их окружающих будет знать, что за честное служение он получит мою личную благодарность, а за сеяние раздора он не будет вознагражден даже тем, к кому будет отнесена его лесть, тогда, я надеюсь, все будут стремиться к одной цели со мной, которая вместе с тем и есть цель моих сыновей. И для них самих полезно, чтобы я остался их владыкой и в добром согласии с ними. Вы же, мои добрые дети (Ирод обратился к сыновьям), помните, прежде всего, священный союз природы, сохраняющий любовь даже у животных. Помните затем императора, зиждителя нашего мира, и, наконец, меня, вашего родителя, который просит вас: там, где он может приказывать, оставайтесь братьями! Я даю вам царские порфиры и царское содержание и взываю к Богу, чтобы он охранял мое решение до тех пор, пока вы сохраните согласие между собою.

Слушая сына, старая Кипра плакала слезами умиления; младшие же женщины недоверчиво улыбались, и только юная Вероника, совсем еще ребенок, хотя уже мать, в невинности души верила искренности дядюшки.

Кончив речь, Ирод обнял сыновей и распустил собрание.

Но примирение семейства Ирода было только кажущееся. Женщины продолжали вести между собою словесную войну: уколы, намеки, презрительные движения, многозначащие взгляды, пожиманье плечами, улыбки — все пускалось в ход и, доходя до мужей, озлобляло и их. Рабыни усердно помогали госпожам и раздували огонь своими сплетнями.

— Вон царь дарит своей старухе Дориде и молоденьким наложницам царские одежды Мариаммы, — говорила рабыня Глафиры рабыне Саломеи, — а вот скоро наденут на них власяницы и заставят ткать верблюжью шерсть.

— Не дождетесь вы этого! — сердилась рабыня Саломеи. — Скорей вашу гречанку Глафиру пошлют мыть овец в Овчей купели или полоскать белье в Кедронском потоке.

Юная Вероника часто плакала от того, что муж ее, Аристовул, женатый на ней не по своей охоте, часто упрекал ее низким происхождением ее матери, Саломеи.

— Да как же, — плакала Вероника, — ведь, моя мать сестра царя и твоя тетка... Как же я низкого происхождения?.. Тогда и ты низкого.

— Нет, моя мать была царица, — возразил Аристовул, который тоже еще был почти мальчишка. — И отец мой царь. А твой кто? Простой военачальник!

Все это усердными рабынями да евнухами переносилось в уши Дориды и Антипатра, а от них доходило до самого Ирода, и он злобствовал. Попрек низким происхождением относился прямо к нему, он сам был не из царского рода.

А между тем шушуканья рабынь становились все ядовитее.

— Ах, что тут делается! И уму непостижимо. У нас в Каппадокии ничего такого и неслыханно! — говорила рабыня Глафиры другой рабыне. — Сегодня, говорят, чуть свет отрубили головы всем Бне-Бабам и даже мужу Саломеи, Костобару.

— Это все по наветам самой же змеи Саломеи, — укоризненно качая головой, проговорила старая рабыня, которая когда-то служила Александре, матери Мариаммы, и самой Мариамме.

— Это на своего-то мужа? — изумилась молодая рабыня Глафиры.

— Да, это старая история: тут замешан и Ферор, брат царя, и его голова чуть не слетела, — говорила старая рабыня. — Еще когда Саломея была совсем молоденькая и мы все сидели, запершись, в крепости Масаде, а царь — тогда еще не царь, а тетрарх, — бежал от парфян и от царя Антигона, брата Александры и дяди покойной Мариаммы, да возрадуется ее душенька на лоне Авраама, и когда у нас не хватило воды, и мы собирались уже помирать, так какой-то добрый человек тайно от парфян и Антигона доставлял нам воду ради этой самой Саломеи и называл себя «сыном Петры»; а кто он такой был, никто не знал. Так с той поры он и сидел в душе Саломеи. Хоть ее потом царь и выдал замуж за своего любимца, Иосифа, только она не любила его, а все думала о «сыне Петры». Потом Иосиф вдруг пропал без вести. По секрету во дворце говорили евнухи, что это было дело самого царя, который, будто бы, приревновал его к царице Мариамме; только она, голубушка, была тут неповинна. Потом царь выдал Саломею за Костобара, что сегодня казнили. А Костобар этот тоже был любимец царя и тоже идумей. В то время, когда царь воротился из Рима и высвободил нас из Масады, а потом силою взял Иерусалим, то поручил этому Костобару охрану города, чтобы никто из его врагов не ушел от его кары. И поработал тогда Костобар! Всех знатных и богатых иудеев — кого казнил мечом, кого распял на кресте, а богатства их отобрал для царя, да и себя не забыл. Пощадил он только знатнейший род Бне-Бабы, что были сродни Маккавеям, и укрыл в потайном месте, где они и оставались до сегодня. Об их укрывательстве проведала от мужа Саломея, но молчала до тех пор, пока не появился тот, о ком она день и ночь думала с самой Масады...

— Кто же он такой? — перебила рассказчицу молодая рабыня Глафиры, большая охотница до сплетен.