Да тут еще внезапно "полезла" проза. Береславский все-таки купил себе машинку: немецкий "Роботрон". Новенькую, в магазине на Пушкинской. Для этого пришлось продать магнитофон "Маяк-202", катушечную Ефимову гордость, и первые в его жизни фирменные джинсы "Супер Райфл", подаренные ему родителями на окончание института. Но это - мелочи. Главное - "Роботрон" стоял на письменном столе и буквально провоцировал литературные изыски Ефима.

Он очень быстро, буквально за месяц, написал две небольшие повести. Одна детектив, на основе его смутных представлений о работе милиции и совершенно реальных - о жизни криминалитета вне "зоны": насмотрелся достаточно. Вторая лирическая повестушка про плаксивого мальчика, которого никто не понимает, а он - глубокий и хороший.

(Еще одна - про любовь - не в счет. Береславский, прочитав, сам ужаснулся выспренности и фальшивости написанного. Это было для него откровением, хотя писал не первый год: переживаешь во время написания - искренне, а на бумаге получается - фальшиво.)

Обе повести Ефим послал в солидные издательства. Послал - и забыл: завязывался новый роман с женщиной старше и опытней его. Но после ответов редакций женщина на некоторое время была отставлена.

На детектив пришло обещание поставить в план следующего года и копии внутренних рецензий. Первая - от известного молодежного писателя Куликова, чуть позже, уже на заре перестройки, прославившегося своими романами о нравах комсомольской верхушки. Он обстоятельно проанализировал труд Береславского и предложил его публиковать, сделав вывод, что тот ничуть не хуже тысяч других публикуемых. Береславский прекрасно уловил сарказм доброго рецензента, но главное - результат был достигнут. Вторая рецензия пришла от генерал-майора милиции Следовских. Он писал о прекрасном знании Ефимом традиций уголовного мира и необходимости внесения некоторых важных поправок. Но рецензия тоже была положительной.

Еще хлеще было с печальным мальчиком. Его взяли в журнал "Пионер", тоже на следующий год.

Это был триумф! Надо быть литератором и жить в СССР, чтобы понять, что такое публикация двух повестей в 25 лет! Прямая дорога в Союз писателей! Деньги, слава! А также почет и уважение.

...А потом был облом. Полный. Стопроцентный. В книжном издательстве сказали, что планы изменились: "Ну, ты ж сам понимаешь...". Ефим никак не мог понять, почему прорыв израильских танков в Ливан помешал его публикации, но согласно кивал головой.

В "Пионере" было еще обиднее. "Мы вас отстояли", - гордо сказала Ефиму редактор, интеллигентная, средних лет, женщина. Ей было явно приятно, что они сумели оценить рукопись по литературным, а не по паспортным данным.

Береславский с бьющимся сердцем взял гранки. Исполненная типографским образом, повесть выглядела чужой, незнакомой. Она как бы отстранилась от автора, начав самостоятельную жизнь. Наверное, это похоже на рождение ребенка.

Только через некоторое время он заметил, что фамилия автора другая, не его. Редакторша печально улыбнулась: "Это мы поставили. Ну, вы же понимаете... Если не нравится этот псевдоним, возьмите любой другой".

Береславский минутку подумал - и отказался. Ему не за что было стесняться своих предков.

Редакторша сильно погрустнела. "Наверное, вы правы, юноша, - сказала она. - Мы попробуем. Но шансов мало". Ей было неловко, как любому нормальному человеку, вынужденному выполнять какое-то изначально глупое дело. Ефим ее понимал. Ему было ее жалко.

Последней каплей стал эпизод в "Литературной жизни". Там приняли к печати его юмористический рассказ и тоже предложили взять псевдоним.

- Почему? - задал провокационный вопрос Береславский.

- Потому что половина советских юмористов - евреи, - заржал веселый редактор отдела.

- А вторая половина? - попался Ефим.

- Еврейки! - еще веселее захохотал редактор. Береславский тоже засмеялся.

- Ладно, согласен!

- Вот и молодец, - обрадовался редактор. - Образумился наконец. Какую фамилию писать?

- Ра-би-но-вич, - отчетливо продиктовал Ефим.

- Дурак ты! - Крик редактора донесся, когда Береславский уже закрывал дверь. Редактор не страдал от недостатка рассказиков. Просто когда кто-то не гнулся, ему было не по себе. Сам он был советским юмористом из первой половины.

После этого Ефим больше года не писал. Машинка пылилась на столе, пока мама не сшила для нее чехол. Душу жгла обида.

Но прошло время, и слова опять начали сами по себе собираться в стаи, толкаться в Ефимовой голове и проситься наружу. К двадцати семи годам он понял, что нещадно битый Лениным старик Бернштейн был не так уж и не прав. Даже не имея возможности достичь цели, можно получать удовольствие от самого процесса.

Ефим стоял у могилы. Когда рядом никого не было, с отцом можно было поговорить вслух.

- Так что, пап, по-крупному все вроде недурно. У сестры все в порядке. Мама работает, тоскует. Вспоминает, как вы ругались, и думает, что это было не так уж плохо. Денег хватает. Ну, я пошел? А то у нас неприятности, ты, наверное, знаешь. Закончатся - подъеду снова. Пока.

Он бросил за ограду заранее припасенный по еврейской традиции нагревшийся в руке камушек, повернулся и пошел к выходу. Вымыл руки у колонки с ручным насосом. Так положено. Не нами придумано, не нам отменять.

И тут подошел Миша.

У Ефима сегодня времени на беседы не было.

- Миш, я тороплюсь.

- Подожди, Ефим. Тут мотоциклист подъезжал.

- На импортном мотоцикле?

- Да. Большая "Хонда". Он мне не понравился. Сразу к твоей машине подскочил. Увидел нас - уехал.

- У вас телефон есть? - поинтересовался Береславский.

- Вот это самое неприятное. Десять минут назад он работал. А теперь нет.

- У вас "воздушка" или кабель?

- Какой кабель из-за одного аппарата? Линия, конечно. Перерезать - в два счета.

Это было неожиданно для Ефима. Что сеть раскинут так широко, он не ожидал. Но вместо страха подступил гнев.

- Еще выезд от вас есть?

- На шоссе только один. Теоретически можно прямо по просеке.

- Куда она выходит?

- Тоже на Носовиху. Прямо за постом ГАИ. Но ты смотри, какие лужи. Я думаю, лучше мы тебя спрячем, и Володя через лес сбегает за милицией.