Конечно, могло все быть и проще. Если Вовка снова сорвался, то может в такой штопор войти, что уже никакой ЛТП не поможет. А очумевшего от водки человека всегда сопровождает шакалье, любители дармовой выпивки. Эти, если запах денег почуют, любой спектакль организовать могут.

Но вряд ли. Пять лет ведь продержался. Да и с рождением детей, которых подарила ему Наталья, поверившая, что в дом вернулось счастье, Вовка здорово изменился. Особенно после появления на свет сына, его гордости и наследника. Он уже не шарахался испуганно и тоскливо от любителей, предлагавших "сообразить", а насмешливо-сочувственно говорил:

- Ты лучше своему пацану шоколадку сообрази. Или велосипед, всего-то делов - месяц не попить.

И еще, гвоздем засела в голове странная Вовкина фраза: "Как только здесь деньги получат, я сразу уеду домой".

Наташа слушала Михаила. Она очень старалась ему поверить. Но ясно видела, что он либо врет, либо что-то не договаривает.

А потому сжалась, как пружина, когда нарочито спокойным тоном Михаил сказал главное:

- Знаешь что, ты деньги возьми, сколько есть. Только не посылай по почте, а лети с ними сама. Детсад с восьми, сберкасса с девяти, самолет в пятнадцать. К свекрови не ходи, не пугай. Мы с Танюхой детей из садика заберем. В Магадане никуда самостоятельно не лезь. Доберешься - сразу в милицию, в шестой отдел. У меня там есть ребята знакомые, они помогут на месте разобраться. А я с утра пойду к комитетчикам: пусть "пробьют" телефон, с которого Вовка из Магадана звонил, - у них это дело поставлено. Пока будешь лететь, в "шестерку" перезвоню, чтобы там в курсе были. А пока ложись отдыхай, утро вечера мудренее.

Закрыв за друзьями дверь, Наталья прилегла на диван. Стрелки будильника, заведенного на полседьмого утра, уже подкрадывались к четырем часам. Разбитое, как после тяжкой болезни, тело требовало покоя, но взбудораженный мозг продолжал рисовать одну картину страшней другой. Валерьянка только добавила раздражения своим навязчиво-приторным запахом. И все-таки понемногу усталость начала брать свое. Не приятная сонливость, а тяжкое оцепенение измученной души, перемежаемое полуявью-полукошмарами, стало постепенно овладевать ею. И вдруг холодная волна непереносимого ужаса ударила в сердце, подбросила ставшее невесомым тело.

В мертвенно звенящей тишине осиротевшего дома тихий голос Владимира простонал:

- Наташа!

* * *

В таежном распадке, под черными замшелыми лиственницами, на голубоватом обледеневшем сугробе, уткнувшись лицом в наст и подергиваясь в предсмертных конвульсиях, лежал человек.

Над ним стояли трое. Тот, что был ближе всех, худощавый, с непокрытыми черными кудрями, серебрившимися в неверном лунном свете, тоже дрожал. Но не от боли и не того животного инстинктивного возбуждения, которое возникает у любого нормального человека при виде чужих страданий. Его трясло от пакостного страха, панического предчувствия расплаты, неожиданно и мгновенно сменившего опьянение властью над жизнью и смертью другого человека. Колотило и второго, рослого молодого парня, который бессмысленно топтался на месте, словно решая, куда идти и надо ли вообще идти куда-то.

Третий, приземистый, коренастый, прихрамывая, подошел поближе и придушенным хрипловатым голосом сказал:

- Давай еще раз. Для надежности.

Черноволосый завозился, лязгнул чем-то металлическим и наклонился над умирающим.

Раздался приглушенный хлопок. Замершее, было, тело содрогнулось еще раз и снова обмякло.

- Готов. Засыпай.

Хромой с похабным смешком встал на труп, попрыгал, вминая его в сугроб. Двое других торопливо ногами нагребали снег на убитого, на еще теплую голову, обмотанную скотчем, на рабочую болоньевую куртку и синее спортивное трико, заправленное в короткие прорезиненные полусапожки.

Затем убийцы также торопливо выстроились гуськом и по хрустящему насту след в след пошагали вверх по склону сопки. Минут через пять выбрались на дорогу, сели в не успевшую еще остыть старенькую красную "единичку" и рванули по направлению в город, подальше от места, где преступили они главный закон человеческий.

При въезде в город Хромой тронул за плечо молодого, который вел машину:

- На почту идем завтра с утра. Сегодня перевод никак не поспеет.

Черноволосый, вроде бы безучастно смотревший в окно, отозвался:

- А н-нас м-менты н-н-е вс-с-третят?

- А ты свой ствол с собой бери. Мы с Малым тоже возьмем. Нам теперь терять нечего. Тачку я с утра кентам на запчасти загоню. Получим перевод, все поделим и - врассыпную. С такими бабками "на материке" год гулять можно.

Помолчав, насмешливо добавил:

- Не ссы, а то еще больше заикаться начнешь. Смоемся без проблем. Баба его не въехала, никто ничего не видел и не слышал.

* * *

Хромой ошибался.

За шестьсот километров, в далеком горняцком поселке, чуткое сердце любящей женщины услышало то, что никогда не смогут уловить и зафиксировать самые фантастические приборы. Услышало и поняло так, что утром 26 апреля совершенно чуждый всякой сентиментальности Жорка поверил Наташе мгновенно и безоговорочно.

26 апреля

Гопа влетел в кабинет:

- Пошли, быстро.

- Что, пришли за переводом?

Жорка стрельнул глазами в сторону подскочившей Натальи и мгновенно соврал:

- Шеф зовет, ты же знаешь, как он ждать не любит.

А в коридоре управления, на ходу, добавил:

- А еще Шеф не любит... болов, у которых язык вперед головы работает. И все их не любят. А я особенно. И если хочешь со мной работать, держи язык в заднице, если он не держится за зубами.

Игорь молча проглотил эту ультрапедагогическую речь. Обижаться, кроме как на себя самого, смысла не было. Да и времени тоже. Главпочтамт располагался в соседнем квартале, через дорогу от УВД.

Жорка быстро говорил в такт шагам:

- Останься поближе к выходу, у окна, там столик, - заполняй любой бланк. Я буду брать того, кто пришел за переводом. А ты смотри в четыре глаза. Если он не один, дружки могут пойти на меня, а могут и ломануться на выход. Возьми хоть одного. Резко уйдет какая-нибудь машина, запомни марку, цвет, номер. Кстати, стой! Оружие взял?