— Сам!

— Молодец! И про старое на новое — сам?

— И про это тако ж.

— А я думал, чужие зады повторяешь. Прости великодушно. Прошибся маленько. Я человек старых порядков, а у тебя к новым душа лежит. Вот и разобъясни мне без обиняков, где я обомшел?

— Рассердишься, батюшка, коли я так-то…

— Тебе ли, сорвиголовушке, бояться? — горько развеселился Нечай. — Небось, на дыбки без огляду ходишь, а тут отец ему в опаску. Охо-хо-хо! Раньше надо было про мое сердитство думать, пока в яму не спихнул. А теперь крой напрямки, сынок.

— Хоть про царя Бориса?

— Хоть про него!

Кирилка развернул плечи, прокашлялся да так, что огоньки свечей ходуном заходили. И вдруг спохватился:

— В какую-такую яму?

— Всему свой час. Ты говори, говори. Токмо без гомозу.

И Кирилка заговорил. Первым делом о царе Борисе и его приспешниках. Народ от них не зря отвернулся. Люты слишком и корыстны не в меру. Испохабили все вокруг, довели до края. Коли не остановить зло, оно всех задавит.

Сперва Кирилка осторожничал, подбирал слова помягче, поуклончивей, но мало-помалу разохотился, отцово внимание принял за одобрение. И выскочило у него, де отец Годунова, костромской вотчинник средней руки, был от рожденья крив одним глазом, а Борис через то искривился душой. Мало того, что всякими неправдами забравшись на царский двор, он возле трона оказался, так захотел к тому же на нем сесть. Для этого и послал татей в Углич, дабы младшего сына Иоанна Грозного в его уделе загодя извести. Да промахнулся себе на горе. Вместо царевича Димитрия они против иерейского сына умыслили, а царевич божьим повелением спасся и теперь пришел отобранное у худородного Бориски забрать, а испорченное без него исправить. Ну как ему на этом не поклониться?..

Нечай слушал Кирилку не верючи: нешто это его последыш, втайне любимый больше Ивана, такую околесицу несет?! Ему вспомнилось присловие: первый сын богу, второй царю, третий себе на пропитание. Ну, Бога Нечай явно не обидел: Иван без господа слова не скажет, дела не сделает. А вот себе Нечай сильно недодал: вместо третьего сына у Нечаихи девки пошли. И с Кирилкой незадача вышла. Растил его слугою царю, а вырастил супротивником. Верно говорят: матушкин сынок да на батюшкин горбок.

Спорить с ним сей час толку нет. И не спорить нельзя. Ведь в ту пору, когда царевич Димитрий, играя в тычку, свалился во время падучей на свой ножик, Кирилке едва-едва шесть годков минуло. Не по нем знать, что тогда в Угличе было. Зато ездили туда с обыском посланцы Боярской думы, да не как-нибудь, а под началом князя Василия Шуйского, которого в дружбе к Годуновым не заподозришь. И нашли они, что смерть царевича приключилась нечаянно — от его же болезни. Это теперь, когда дела у Годунова пошли худом, восстала против него людская молва и давай приписывать к были небыль: он и злодей-то, и детоубивец, и самозванец. Поди, отличи в такой мешанине правду от кривды. Вроде как с самозванством и воевать надо по-самозвански…

— Значит, по-твоему, старых царевых слуг вместе с ним надо убрать, — решил подвести черту Нечай, — а новых посадить? И что же получится?

— Хорошо получится! — горячо заверил его Кирилка. — Народ опять полюбит царя…

— Меня взашей, — перебил его Нечай, — а ты на мое место. Так, что ли?

— Я не о том, батюшка. Ну как бы это тебе объяснить… Бывает такой случай, когда одно без другого может обойтись, а другое без первого никак не может.

— Мудрено говоришь. Поясни толком.

— А вот задачка такая есть. С подходом. Коли из дву на десять убрать три, сколько останется?

— Известно сколько, — усмехнулся Нечай, — Девять! А по-твоему?

— Пустое место, — тряхнул кудрями статный ясноглазый Кирилка. — Я же сказал: задачка с подходом. Тут не считать надо, а сообразить.

Подумав для порядка, Нечай попросил:

— Намекни, пожалуй, дабы я опять не прошибся.

— Намекаю, батюшка. Мы живем по временам года. Каждая три месяца имеет…

— Постой, постой, — начал понимать Нечай. — Вон ты куда загнул. Ежели весну из дву на десять отнять, не будет ни лета, ни осени, ни зимы. Так что ли?

— Ага.

— Старого без нового?

— Ага, — снова кивнул Кирилка, лыбясь до ушей, будто ему цапку подарили.

— Ишь, разагакался. А того понять не хочешь, что весна тоже не сама по себе взялась. Без лета семена бы не вызрели, без осени не насеялись, без зимы не отлежались в захоронке под снегом. Стало быть, нет таких случаев, чтобы одно без другого обошлось. А коли нет, тако и не рассказывай мне сказки про бесстарую молодость. Выдумки это. Вредные выдумки.

Нечаю вдруг сделалось зябко, точно его от печи в холодные сенки выставили. При Власьеве потом исходил, а тут дрожь напала. И под сердцем саднящая немота разлилась, дохнуть не дает.

Из ночной тьмы едва-едва пробился удар часового колокола на Успенской церкви. За ним другой.

Нечаю представилось, как ходят у ворот кремлевские сторожа, перекликаясь: «Пресвятая Богородица, спаси нас!» Из одного угла в ответ несется: «Святые московские чудотворцы, молите бога о нас!» Из другого: «Святый Николай Чудотворец, моли бога о нас!»

Кабы Нечай был сторожем, и он бы возгласил от своих ворот: «Все святые, молите бога о нас!» Или закричал: «Славен город Москва!», «Славен царь Борис Федорович!», «Славны все его города!», «Славна страна Русия!»… Но ни закричать, ни прошептать — слабость дурманная к столу клонит.

— Что с тобой, батюшка? — на лице Кирилки отразилась неподдельная тревога. И от этой неподдельности Нечаю сделалось чуток легче. Сердись не сердись на Кирилку, а душа у него светлая — не столько на слова откликается, сколько на родной голос. Жалко ему отца в слабости телесной, так весь к нему сердцем и устремился.

Однако стоило Нечаю приободриться, иные мысли в голову полезли: «Лучше бы себя да мать, да всех нас, Федоровых, пожалел, а то навесил над головами топор и заливается себе соловушкой. Кабы завтра кровью не захлебнуться».

Это «завтра» дышало ему в затылок, леденило своей неотвратимостью, торопило. Но Нечай знал: что скоро, то и не споро. Ночь большая, есть время и поговорить и мыслью раскинуть. Но сперва надо понять, в какую сторону ее бросить.

Тем временем Кирилка накинул ему на плечи шубу, сел подле, не отнимая руки. Она у него сильная, горячая.

— Озяб вроде, — будто оправдываясь, сказал Нечай. — Свежо у тебя.

— А мне так больше глянется.

— Да уж не девица, чтобы нежничать, — Нечай прикрыл руку сына своей сухой холодной ладонью.

Кирилка в ответ притиснул отца к себе.

— Что за человек Лучка Копытин? — спросил под настроение Нечай.

— Обыкновенный человек, — не заставил себя упрашивать Кирилка. — Помогает отцу торговать кожами. У них место в малом охотном ряду второго отделения. Это, если смотреть по ножевой линии, ближе к Гостиному двору, промеж суровщиков[6]. Занятный парень. А какой ловкий. Лучше него никто покупателя на товар не зазовет. С любым иноземцем объяснится. А барышни от него так и тают.

— Я не о том, — перебил Кирилку Нечай. — Я о челобитной. Лучка ее писал?

— Да нет. Лучка о ней и слыхом не слыхивал. Писал, если вправду сказать, Семка Сутупов.

— А Васка Пантелеев тут с какого боку?

— Тако ж ни с какого. Он подписывать челобитную сам не хотел и мне не советовал, да Семка к нему с сестрой подкатил. А Василей его сестру перед сердцем держит. Вот и получилось.

— Получилось, эх! — Нечай и не заметил, как двинул Кирилку локтем; не сильно двинул, но все же. — Думать надо сперва, а уж потом подписывать!

Его снова зазнобило. Стало быть, закоперщик не Кирилка и не Васка Пантелеев, а Семка, сын царского дьяка Богдана Ивановича Сутупова. От этих воронов всего жди. На людях лизоблюды, а в душе властолюбы. Куда хоть перевернутся, лишь бы кусок пожирней отхватить да местом повыше усесться. И других в перевертыши тянут, чтобы компания побольше собралась. Одного-то далеко видать, а в толпе легко затеряться. Потом, коли прижмет, простаками прикинутся: как все, так и я, все грешили, и я не без греха. Отродное племя!