«Да и ты не плох. Никакая крапива тебя не берет…».

Лицо у Власьева тугое, холеное. Брови подкрашены, точно у блудницы. А над левой ноздрей большая серая бородавка. Сказывают, у Отрепьева такая же точно на носу. Есть и другие, поменьше, но эта сразу в глаза бросается. Еще сказывают, правая рука у самозванца короче левой. И у Власьева одно плечо ниже другого. Он его толстой подкладкой уравнивает. Выхолит, оба схожими знаками мечены. Посланцы дьявола!

— «…вола, — откликнулось эхом в душе, — …ола…ла…а-а-а…».

Последний звук камешком упал на дно преисподней, а оттуда в ответ понеслись ангельские стенания Самозванца, писанные Годунову:

«Жаль нам, что ты душу свою, по образу божию сотворенную, так осквернил и в упорстве своем гибель ей готовишь: разве не знаешь, что ты смертный человек?..»

Власьев с лету подхватил отрепьевскис стенания:

«…Опомнись и злостью своей не побуждай нас к большему гневу; отдай нам наше, и мы тебе, для бога, отпустим все твои вины… лучше тебе на этом свете что-нибудь претерпеть, чем в аду вечно гореть…».

Нечай плюнул в темноту. Любят нечистые духом других в дьявольских кознях упрекать. Богом прикрываются. И откуда их вдруг столько наплодилось? Особенно в приказах, подле царя. Все вины на него валят, будто не их руками царское управление вершится. На словах — одно, в душе — другое, а коли по делам судить, третье. Лизоблюды! Злоумышленники! Оборотни!

Нечай снова плюнул.

И тотчас на месте Власьева возник доказной язык с черным мешком на голове. Тяжело спотыкаясь, он брел но Курятному мосту между стражниками. Мост еще не разъездили как следует. Поставленный прошлым годом, он продолжал пахнуть свежеструганным лесом. Сверху нависли узорные мостовые дуги, по бокам — невысокие перильца. Мост небольшой — шагов десять в ширину и с пятьдесят — в длину.

Власьев намекнул: мало ли что может сверху упасть? Предусмотрительный! Интересно ему проверить: пошлет ли Нечай сюда завтра своего человека или евангельские заповеди вспомнит?

«Не плюй в других, в себя попадешь! — с издевкой выглянул из-за доказного языка Власьев. — Коли праведник, быть вам с Кирилкой на Разбойном дворе. Ведь сам учишь: нельзя одной рукою крест класть, а другой нож точить. Не по-божески станет чужим животом за свой платить. Ты ведь этого Лучку Копытина и в глаза не видел. Нешто покусишься?»

«Сгинь, — загородился от него рукою Нечай. — Сгинь. Афанасий Иванович. Вконец замучил».

«Это не я тебя, Нечай Федорович. Это ты себя. Гляди проще, оно и образуется».

Власьев задвинул крышку колодца, и Нечай снова оказался в кромешной тьме. Как из нее выбраться? Дважды чудес не бывает…

А как Бог подскажет.

Татарское воскресенье

Пробуждение было тяжелым, похмельным. В висках оглушительно стучало:

«Завтра Лучку Копытина на доказ поведут, а я тут валяюсь…»

«Какой там завтра… — сел на смятых простынях Нечай. — Нонче ужо!»

Глаза глядели, но ничего не видели.

«Где я?»

Холодным маревом пробивалось сквозь узоры на окне едва заметное утро. Сразу-то его и не узришь. Заглядывает, словно в подземелье.

Нечай поискал во тьме шнур колокольчика. Нету.

— Эй, тетери! — грозно заорал он. — Кто лампы-то засветит? Я вставать буду!

Ор у него получился слабый, задушенный, однако ж и его хватило, чтобы дворню всполошить. Тотчас появился и свет, и спальный прислужник Амоська.

Умываясь, Нечай не унимался:

— Это что за вода? Я велел на умывку подавать анисовую. А тут из помойной ямы брато!

— Помилуй-ти, — заоправдывался Амоська. При мне анисом запаривали.

— Значит, плохо запаривали. С вечера надо было, а то не пахнет… И рукомойник подвесили ниже некуда. Мне под него не подставиться.

— Како сказывано, тако и сделато.

— Сказывано ему, — передразнил Нечай. — А сам будто не видишь, что низко, — он в сердцах поддел рукомойную оттычку.

— Я же велел, чтобы медь светилась, а у тебя она точно грязью обляпана. И сикалка не брызгает! Стой, жди, пока из нее в долони накапает. Или стегны[11] давно не драты? Так я распоряжусь.

— Зачем стегны? — Амоська метнулся к двери. — Вот! — он принес кувшин с тремя носами разной ширины. — Хорошо льется.

В ладони Нечая потекла струя из самого большого горлышка.

— Сразу бы так, — несколько смягчился он. — Учи их…

За окном завозилась ворона.

— Кар-га, — спросонья пробормотала она.

— Кар-р-га! — сварливо отозвалась другая.

— Кар-рр-га! Кар-рр-га! — всполошилась третья.

И вот уже со всех сторон несется:

— Га-га-га-га! Кар! Карр! Каррр! Карр-га! Кар-рр-га-аа! Будто ведьмы ни свет ни заря перебранку завели. И впрямь карги.

Нечая передернуло: их еще только не хватало.

— Чего стоишь, — вновь осердился он, глянув на Амоську. — Кафтан подавай! Да не стеганый. Попроще который неси. Ну хоть бы вот тот, черевчатый. Чай, не пировать еду, в приказ.

Облачаясь, он морщился: то ему не так, это не эдак. Показалось вдруг, что в темных углах, под ложем, за тяжелыми занавесями копошатся куцые грязно-серые твари. А меж ними по-хозяйски расхаживают твари побольше, поклювастей, сплошь аспидные, как уголь, длиннохвостые, как сороки. И кричат они по-особому, будто взлаивая: «Кар-гав! Кар-р-р- га-а-а-в!».

Нечай протер глаза. Гавы залетные исчезли. Зато всполошилось за окнами их потомство, прижитое с каргами. За время голода и неустройства оно умножилось, стало наглым, неустрашимым.

Скрипучий вороний карк лез в уши, возвращая Нечая от своих бед к бедам всеобщим.

За окнами лежала опустошенная Москва. Давно нет в ней ни кошек, ни собак, ни петухов, ни даже захудалых воробьишек, а те, что чудом уцелели, попрятались, голос от страха потеряли. Их голосами и кричат богомерзкие птицы. Обсядут с раннего утра все вокруг, на маковках церквей угнездятся и ну базлать: «Кара! Кар-ра! Карр-рр-ра! Карр-ррр-ра!»

Кара и есть. Кара небесная. Сперва-то она обрушилась на западные народы. Одних терзала морозами, других снеговалами, у третьих распложала тлю и стервоядных птиц. Русию бог миловал. Но предостережения были. При Иоанне Грозном — бури и столпы огненные, по две, а то по три луны над Москвой или по два-три солнца вместе. При Феодоре Иоановиче больше стало неурожайных лет, появились под Москвой волки, под стенами Кремля — черные лисы. А отыгралось все уже при царе Борисе. Три года всего сияло над ним безоблачное небо, осеняя трон, а в 7109[12] году вдруг погасло. Семьдесят с лишним дней и столько же ночей изливались с небес неостановимые потоки, а в предутро на Успенье пресвятой Богородицы лег на землю иней, сжигая все, что не сгнило, не захлебнулось в водах испытующего потопа. Остался народ без нового хлеба, без семян. Тут бы и скрепиться ему против общей беды, одолеть ее всем миром, не чинясь, не корыстясь, да не оказалось нужных скреп ни в верхах, ни в низах. Не оказалось!

Многие служилые, церковные и кремлевского сидения люди вслед за торговщиками и владетелями пекарен бросились в бесчестье скупать и припрятывать старое зерно, а после заломили за него цены безмерные. Тем же учали промышлять волостные и сельские начальники. Вконец обобрали и без того голую деревню, оставили без хлебных запасов ремесленные посады и незажиточных поместников. Из поправимого бедствия учинили настоящую беду.

Летом 7110-го половина полей осталась не засеянной, а зяблые всходы другой половины вновь изъела сырость и студеная хмарь. В 7111-ом небо наконец расчистилось, но слишком далеко зашел разлад в людях, прервались прежние связи, не стало порядка, который помогает солнцу светить, а земле родить. Нищие воспалились на алчных, алчные на нищих, худородные на знатных, ищущие власти на предержащих ее. Каждый стал сам по себе и сам за себя. Даже в смиренные души проник яд смуты, даже возле негасимых лампад зашевелились дьявольские потемки. Одни впали в объедение, пьянство, блуд и лихвы, перестали давать ближним в долг без грабительских ростов и закладов, другие пошли по миру, страждуя и стеная от нужды, кабалясь в вертепы, сбиваясь в разбойничьи ватаги, замертво падая у дорог с соломенной жвачкой в ощеренных ртах. Смрад лихоимства и гниющих тел разлился повсюду. Разыгрались болезни, открывая путь страшной моровой холере. Глухосердие стало обычным, как грязь и ругань. Исчез стыд. Исчез Бог. И не волки уже стали забегать к ослабевшей Москве, не черные лисы, а вороны надолго слетелись на свой торжествующий пир. Нет у них другого дела, как покойников накликать. Столько народу перекаркали, что и помыслить страшно. Братские ямищи трех новых скудельниц доверху бездомками забиты, приходские кладбища уширены до невозможности; чуть ни треть государства Московского в землю легла, а им все мало, мало…

вернуться

11

Зад.

вернуться

12

1601 год от Рождества Христова.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: