И с этих пор его белесые круглые глаза уже не покидало выражение любопытства, рожденного таким интересным открытием.

- Он смотрел на нее как собачонка, - рассказывал Суизин миссис Смоллm - корявый субъект. И ничего удивительного - она очаровательная женщина и, надо отдать ей должное, скромна, как полевой цветок! - Смутное воспоминание об аромате, исходившем от Ирэн, как от цветка, который прикрывает лепестками свое благоухающее сердце, исторгло из Суизина этот образ. - Но я не был окончательно уверен в этом, пока не заметил, как он поднял ее платок.

Глаза миссис Смолл загорелись от волнения.

- И отдал ей? - спросила она.

- Отдал?! - сказал Суизин. - Так и присосался к нему - воображал, что я ничего не вижу.

У миссис Смолл перехватило дыхание - она лишилась дара речи от любопытства.

- Но с ее стороны не чувствовалось ни малейшего поощрения... - начал было Суизин, но запнулся и минуты две молча таращил глаза, опять приведя тетю Эстер в замешательство: он вдруг вспомнил, что, уже сидя в фаэтоне, Ирэн вторично подала руку Боснии и к тому же долго не отнимала ее... Тогда Суизин лихо стегнул лошадей, не желая ни с кем делиться обществом Ирэн. Но она оглянулась и даже не ответила на его первый вопрос; и лица ее Суизин не мог рассмотреть - она опустила голову.

Есть где-то картина (Суизин ее, конечно, не видел), на которой изображен человек, сидящий на скале, а рядом с ним, омываемая тихой зеленой волной, положив руку на обнаженную грудь, лежит морская нимфа. Легкая улыбка блуждает на ее губах - улыбка, которая говорит о полной покорности и о затаенном счастье. Может быть, и Ирэн улыбалась той же улыбкой, сидя рядом с Суизином.

Разомлев от шампанского, чувствуя, что теперь уж он завладел Ирэн полностью, Суизин поделился с ней всеми своими горестями: глухим раздражением, которое вызывал у него новый шеф в клубе; беспокойством по поводу дома на Уигмор-стрит, съемщик которого разорился, подлец, помогая своему зятю - заботился бы лучше о своих собственных делах; пожаловался и на глухоту и на боль в правом боку. Она слушала, и в ее полузакрытых глазах стояли слезы. Суизин решил, что его горести повергли Ирэн в глубокое раздумье, и ему стало ужасно жалко самого себя. И вместе с тем меховое пальто на шелковых шнурах через всю грудь, цилиндр, сдвинутый набекрень, и красивая женщина, сидевшая в его фаэтоне, придавали ему такую элегантность, какой он не чувствовал в себе еще никогда в жизни.

Но какой-то лавочник, выехавший со своей девицей на воскресное катанье, был о себе, по-видимому, столь же высокого мнения. Этот субъект разогнал своего ослика в галоп рядом с фаэтоном Суизина и восседал в таратайке, прямой и неподвижный, словно восковая кукла, величественно уткнув подбородок в красный шарф точь-в-точь, как Суизин свой - в пышный галстук; а девица с развевающимся по ветру потрепанным боа корчила из себя светскую даму. Ее кавалер помахивал палкой с обрывком веревки на конце, с поразительной точностью воспроизводя взмахи кнута Суизина, и, пяля глаза на свою даму, становился до странности похожим на Суизина с его первобытно-неподвижным взглядом.

Сначала Суизин не обращал внимания на это ничтожество, но мало-помалу пришел к убеждению, что его передразнивают. Он стегнул лошадей. Однако оба экипажа, как нарочно, продолжали катиться рядом. Желтое одутловатое лицо Суизина покраснело; он замахнулся кнутом, чтобы вытянуть лавочника, и только вмешательство провидения уберегло его от недостойного поступка: навстречу из ворот выехала повозка, фаэтон и таратайка столкнулись, задели друг друга колесами, и более легкий экипаж опрокинулся.

Суизин даже не оглянулся. Ни за что на свете не станет он останавливать лошадей и помогать этому негодяю. Сломал шею? - и поделом.

Но он не мог бы остановить экипаж, даже если б захотел помочь. Лошади понесли. Фаэтон бросало из стороны в сторону, прохожие поворачивали испуганные лица вслед мчавшимся лошадям. Толстые руки Суизина, вытянутые во всю длину, изо всех сил натягивали вожжи. Щеки его надулись, губы были сжаты, одутловатое лицо побагровело от гнева.

Ирэн держалась за поручни и при каждом толчке крепко сжимала их рукой. Суизин расслышал ее голос:

- Мы разобьемся, дядя Суизин?

Он ответил, еле переводя дух:

- Пустяки, горячатся немного!

- Я первый раз такое испытываю.

- Не шевелитесь! - Он покосился на нее. Она улыбалась и была абсолютно спокойна. - Сидите смирно! - повторил он. - Не бойтесь, я доставлю вас домой.

Ив этот момент, когда Суизин напрягал все усилия, чтобы остановить лошадей, его поразили слова Ирэн, произнесенные голосом, непохожим на ее обычный голос:

- Мне все равно, попаду я дом или нет!

Фаэтон так тряхнуло, что возглас удивления застрял у Суизина в горле. Подъем лошади взяли уже тише, перешли на рысь и, наконец, остановились сами.

- Когда я их остановил, - рассказывал Суизин у Тимоти, - она сидела такая же спокойная, как я сам. Черт возьми! Точно ей было совершенно безразлично, сломает она себе шею или не сломает! Как это она сказала? "Мне все равно, попаду я домой или нет!" - Наклонясь над своей тростью, он прохрипел к величайшему ужасу миссис Смолл: - И ничего удивительного - с такой деревяшкой вместо мужа, как ваш Сомс!

Суизин не задумался над тем, что делал Босини, оставшись один после их отъезда, - пошел ли он бродить, как собачонка, с которой Суизин сравнил его; бродить в роще, где все еще бушевала весна, все еще слышался издалека зов кукушки; прижимал ли он к губам платок Ирэн, вдыхая его аромат вместе с запахом мяты и тмина. Бродил ли с болью в сердце, такой острой, такой невыносимой, что вот еще немного и роща услышит его рыдания. В самом деле, что он делал там один? Откровенно говоря, по дороге к Тимоти Суизин успел окончательно забыть о Босини.

IV

ДЖЕМС РЕШИЛ УБЕДИТЬСЯ СОБСТВЕННЫМИ ГЛАЗАМИ

Люди, не имеющие представления о Форсайтской Бирже, наверное, не смогли бы предугадать то волнение, которое вызвала среди Форсайтов поездка Ирэн в РобинХилл.

После того как Суизин сделал у Тимоти полный отчет об этом памятном дне, рассказ его, уже с едва уловимым оттенком любопытства, не без легкого коварства, но с искренним желанием сделать добро, был передан Джун.