– Ты славный парень! Зови меня Остин! – вскричал Тыкалпенни. – А еще лучше – Августин.

Очевидно, Тыкалпенни посчитал, что позволить называть себя Остюша или Остик времечко еще не подоспело. Просидев в закусочной уже более часа и не испытав никаких нежелательных последствий, которые могли бы воспоследовать в результате применения им его маленьких хитростей, и найдя себе работу благодаря поэту, излечившемуся от алкоголизма, Мерфи решил, что заслужил себе блаженный отдых на муравушке, лежа на спине, в уголке отдохновения в Гайд-Парке, этом наилучшем из пристанищ. С каждой минутой стремление туда отправиться росло, становилось жгучей потребностью, и в какой-то момент, когда оно сделалось нестерпимым, его словно подбросило со стула и вышвырнуло из закусочной. Тыкалпенни в недоумении глядел на пустой стул, его колени и ноги дергались под столом, как курица, из которой исходят последние остатки жизни после того, как ей свернули голову, а Мерфи уже мчался по направлению к Гайд-Парку.

Вера, заметив, что Мерфи, не заплатив, спешно покинул закусочную, решила, что бремя оплаты возложено на человека, очевидно, приятеля Мерфи, продолжавшего сидеть за тем же столиком, на котором преспокойно лежал положенный ею уже достаточно давно счет. Тем не менее она предприняла необходимую предосторожность, чтобы с нее не вычли сумму, причитавшуюся с Мерфи, и положила второй счет прямо на первый. Все в итоге произошло так, как и задумывал Мерфи. В конце концов, разве не обязан ему Тыкалпенни разрешением своей мучительной проблемы? И стоило ему это всего ничего.

Половина сбереженной таким образом «грязи», также называемой деньгами, была истрачена на автобус, который довез Мерфи до Мраморной Арки. Он попросил кондуктора погромче объявить остановку, чтоб он, Мерфи, имел возможность закрыть глаза и не открывать их до самого последнего момента. Поездка на автобусе ликвидировала возможность встречи с финансовым воротилой на Оксфордской улице, но что ему теперь, когда он обеспечил себе будущее, все эти тузы? Что же касается посещения Британского Музея, в частности его Отдела Древностей, Мерфи мог простым закрыванием глаз перенестись в архаический мир, значительно более впечатляющий, чем все то, что выставляли в Музее. Еле тащившийся автобус потряхивал Мерфи на сиденье, а тот пытался представить себе, какое сделается выражение на лице Силии, когда она услышит его сообщение о том, что он приискал себе работу; он даже попытался представить себе, чем непосредственно ему придется заниматься, но мозги в его черепушке словно размягчились и он ни на чем не мог сосредоточиться.

Мерфи обожал многое в этом мире, и считать его человеком, вечно погруженным в печаль или пресыщенным жизнью, было бы либо несправедливо по отношению к нему, либо же слишком большой честью. И вот одной из самых великих услад для него была поездка в больших шестиколесных автобусах, особенно в часы пик. Сиденья в них были такие пружинистые, такие глубокие, такие коварные, особенно передние. Какое это было отличное развлечение еще до того, как в его жизни появилась Силия, – дождаться одиннадцатого номера, проехаться, сидя сразу за водительским местом, по запруженным машинами улицам до Ливерпулськой улицы и назад… Но теперь ему нужно содержать Силию, и это удовольствие стало ему не по карману.

В Гайд-Парке, недалеко от того места, которое издавна облюбовал себе Мерфи, хохочущая толпа наблюдала за тем, как со статуи, изображавшей какую-то личность, счищали пятна марганцовки, которой какой-то кретин ее облил. Мерфи отошел подальше, уселся на траве и приготовился вкушать свой «обед», или точнее, то, что от него осталось. Он с большими предосторожностями вытащил печенья из пакетика и разложил их рельефом кверху на траве в том порядке, в котором ему хотелось бы их поедать. Этот набор печенья «ассорти» оказался таким, как обычно. – имбирное, колечко, мягкое, сливочное и еще одно, пожелавшее остаться безымянным. Мерфи всегда съедал печенье, названное первым, последним, потому что оно ему нравилось больше всего, а анонимное он быстренько отправлял в рот первым, потому что ему казалось, что оно менее всех способно ублажить его вкус. Остальное поедалось в любом прядке, все равно в каком, и порядок этот каждый раз менялся. Стоя на коленях и глядя на разложенные на траве печенья, Мерфи вдруг был поражен мыслью о том, что из-за его предпочтений число возможных вариантов поедания печенья уменьшается всего лишь до каких-то шести – презренно мало! А ведь это есть нарушение самого принципа свободного выбора! Выбор, облитый марганцовкой и соответственно безнадежно испорченный! Хм, даже если он преодолеет свое предубеждение против безымянного печенья и откажется от обязательного поедания его первым, то и в таком случае у него будет всего лишь двадцать четыре варианта порядка, в котором можно было бы съедать печенье. А вот если он сделает следующий шаг и победит свое пристрастие к имбирному печенью, тогда раскроется перед ним великое разнообразие вариантов, заискрятся пляшущими огоньками радости перестановочность и заменяемость, встанут во всей своей красе сто двадцать съедобных вариантов!

Потрясенный открывающимися перспективами, Мерфи рухнул в траву лицом вниз, рядом со своим выстроенным в ряд печеньем, о котором можно было бы сказать, как и о звездах, что оно все отличается друг от друга, но которым он не мог сполна насладиться до тех пор, пока не откажется от своих предпочтений. Лежа на траве, отвернувшись от своего печенья, Мерфи сражался с демоном-искусителем, настойчиво предлагающим начать с имбирного печенья. Неожиданно в его боренья прорвались звуки слов, явно обращенных к нему:

– Извините за беспокойство, но не были бы вы столь любезны и не присмотрели бы вы за моей собачкой?

Надо отметить, что в тот момент любой прохожий, взглянувший сверху и сзади на распростертого на траве Мерфи, вполне мог бы решить по его внешнему виду, что перед ним человек, готовый оказать услугу, более того, человек, хоть и не знакомый, однако же вполне достойный того, чтобы маленькая собачка позволила бы подержать себя на руках.

Мерфи приподнялся, принял сидячее положение и обнаружил рядом с собой не только ноги, но и всю женщину, которой эти ноги принадлежали: небольшого роста, весьма полную, вполне среднего возраста и, похоже, страдающую болезнью, которую называют «утиной».

«Утиная» болезнь, описанная Штайсом в его нозономии[110] и очень удачно названная им «панпигоптозис»,[111] выражается в том, что ноги от бедра до колена очень укорочены и соответственно ягодицы опущены очень низко, чуть ли не до коленей, с противоположной коленям стороны, разумеется. К счастью, эта неприятнейшая анатомическая патология встречается весьма редко и поражает, как следует из самого народного названия болезни, в основном слабый пол; по поводу этого предубеждения Природы против женщин горько сокрушались и знаменитый доктор Басби, и другие, менее знаменитые, но не менее замечательные, личности. Болезнь эта незаразна (хотя некоторые исследователи утверждают обратное), неинфекционна, ненаследуема, не вызывает болей и неизлечима. Ее этиология[112] остается неясной для всех, кроме психопатологов, которые безмерно верят в то, что все «болезни от нервов», и доказывают, что она, Эта болезнь, является воплощением невротического Могг те rebus sed mihi res.[113]

Утка – надо же хоть как-то называть женщину с собачкой – держала в одной руке большую, набитую неизвестно чем сумку, а в другой – поводок, по которому ее личность, так сказать, перетекала к таксе, такой низенькой и такой длинненькой, что Мерфи никак не мог определить пол животного, а Мерфи, если ему доводилось видеть в непосредственной от себя близости животное, именуемое собакой, всегда хотел знать, кто перед ним – кобель или сука. То животное из породы собачьих, что находилось перед ним на травке Гайд-Парка, явно имело типичный сучий взгляд – влажный, просительный, истекающий из самой глубины глаза, заполняющий радужную оболочку, поблескивающий на роговице, а с другой стороны, и у кобелей бывает такой взгляд…