– Да ты бы посмотрел, как обогревается моя комната! – воскликнул Тыкалпенни.

Это взбесило Мерфи. Неужели теперь, когда он после стольких лет поисков, после того, как надежда найти искомое уже, казалось, умерла, он нашел почти настоящую мансарду, а не просто чердак, он вынужден будет отказаться от нее из-за того, что в ней нельзя обеспечить обогревание?! Его даже пот прошиб, желтизна сошла с лица, комната завертелась перед глазами, дыхание сперло так, что он и слова не мог вымолвить. Когда к нему вернулась способность говорить, он прорычал голосом, совершенно незнакомым Тыкалпенни:

– Значит так: либо здесь еще до наступления вечера устанавливают какой-нибудь обогрев, либо…

Мерфи осекся – продолжать он не мог. Вот случай чистого апозиопезиса.[154] Тыкалпенни мысленно попытался закончить недоговоренное Мерфи, и каждое из его предположений было более неприятным, чем то, которым грозил Мерфи, а все вместе взятые эти предположения производили пугающее впечатление. Указание в Суковом гороскопе на то, что молчание – одна из характернейших особенностей Мерфи, таким образом, получило удивительно ясное подтверждение.

Странно, что ни Мерфи, ни Тыкалпенни сразу же не пришла в голову мысль о, скажем, наипростейшей керосиновой печке или о чем-нибудь вроде древнего примуса. И Бим вряд ли возражал бы, и ничего особенного оборудовать не пришлось бы. Но так или иначе, о самом простом выходе из положения они не подумали, хотя несколько позже эта мысль посетила Тыкалпенни.

– Ну а теперь пойдем пройдемся по палатам, я все покажу, – сказал Тыкалпенни.

– А вы расслышали, что я сказал? Вы уловили смысл сказанного?

– Я постараюсь сделать все, что в моих силах, – пообещал Тыкалпенни.

– Мне, между прочим, совершенно все равно, останусь я здесь работать или нет, – заявил Мерфи.

Но вот тут как раз Мерфи весьма серьезно заблуждался.

По пути к Корпусу Скиннера они прошли мимо дома изысканной архитектуры и благородных пропорций; перед ним располагалась лужайка с цветником; фасад из кирпича мягких оттенков почти полностью зарос вьющимися и ползучими растениями; лужайку окружали аккуратно подстриженные тисовые деревья.

– Это, наверное, детское отделение? – спросил Мерфи.

– Нет, это покойницкая.

Корпус Скиннера был трехэтажным зданием в центре и четырехэтажным в крыльях, что делало его похожим на огромную гантелю. Мужское отделение располагалось в западной части здания, а женское – в восточной, и из-за того, что в одном здании совмещались и мужское, и женское отделения, его называли «смешанным домом». А вот в корпусах, где пребывали выздоравливающие, никакого смешения полов не происходило. Что и правильно. Некоторые бани тоже называют «смешанными», но, по сути-то, они раздельны, ибо купаются мужчины и женщины раздельно. Вот приблизительно в таком же смысле Корпус Скиннера называли «смешанным».

Корпус Скиннера был ареной борьбы в М.З.М. между двумя подходами к проблеме психических заболеваний и их лечению – психотической и психиатрической. Накал борьбы здесь был самым высоким, и пациенты покидали Корпус Скиннера подлечившимися, покойниками или хрониками и направлялись в корпус для выздоравливающих, в покойницкую или к выходу из М.З.М. – как уж кому повезет.

Тыкалпенни привел Мерфи на второй этаж и передал в распоряжение медбрата Тимоти Решенье, по прозвищу Бом, который был младшим братом Бима, похожим на него как две капли слюны. Бом, уже оповещенный Бимом о появлении Мерфи и о том впечатлении, которое он производил, ничего особенного не ожидал от Мерфи, а Мерфи, ex bypothesi,[155] вообще ничего не ожидал от Бома, так что в результате взаимного неожидания никто из них не был разочарован.

Под началом Бима Решенье в М.З.М. работало ни много ни мало семь родственников по прямой и по боковой линиям, из которых самым значительным был Бом, а самым незначительным – Бам,[156] работавший в перевязочном отделении; кроме мужчин-родственников в М.З.М. работало несколько родственниц Бима: старшая сестра, две племянницы и одна совсем дальняя родственница по женской линии. В кумовстве Бима вряд ли можно было усмотреть нечто устаревшее или мелкое; трудно было бы во всей южной Англии или даже на юге Ирландии сыскать главу клана, который преуспел бы в осуществлении идей непотизма[157] более, чем Бим, и многие главы больших родов могли бы с пользой для себя изучать его методы.

– Сюда, пожалуйста, – сказал Бом, показывая дорогу.

Два длинных коридора пересекались под прямым углом, образуя подобие буквы «Т» (или, как выразились бы некоторые, «обезглавленное мужское достоинство»); вдоль коридоров тянулись палаты; в конце коридоров располагались комнаты отдыха, читальни и писальни, которые местные остроумцы, из тех, что раздавали милосердие, называли «сублиматориями». Здесь больные, по совету врачей, могли играть в бильярд, пинг-понг, на пианино или в игры, требующие меньшего физического напряжения, а могли и просто слоняться без дела. И большинство предпочитало это последнее занятие – ничего не делать, а просто слоняться – всем остальным.

Если воспользоваться на время как удобным средством описания (без какой-либо задней мысли) терминами архитектуры культовых зданий, то расположение помещений соответствовало расположению нефа[158] и трансептов,[159] причем на восток от пересечения ничего не было. Не имелось открытых палат в обычном смысле этого слова, были только палаты раздельные, или, как говорили о некоторых из них, ячейки, на юг от нефа и на запад и на восток от трансептов. На север от нефа находились кухни, столовая для больных, столовая для санитаров, помещение, где хранились лекарства, туалеты для больных, туалеты для санитаров, туалеты для посетителей, туалеты для врачей и т. д. Больные, находящиеся на постельном режиме, и самые строптивые были сосредоточены по мере возможности в южном трансепте, где находились палаты, обитые изнутри войлоком, которые самые остроумные называли «тихими» или «резиновыми». Все очень хорошо обогревалось, и в воздухе витали самые разнообразные запахи – перальдегида и испускаемых больными газов и прочее.

Мерфи, послушно следовавший за Бомом повсюду, выразил удивление по поводу того, что так мало встречается на их пути больных. Ему пояснили, что некоторые пациенты на утренней молитве, другие в саду, третьи еще не поднялись после сна, четвертые просто не встают, пятые просто валяются. А тех, кого Мерфи все же удалось увидеть, вовсе не производили впечатление устрашающих монстров, которых вообразил себе Мерфи после рассказов Тыкалпенни. Все больные, увиденные Мерфи, имели весьма меланхоличный вид: они стояли на одном месте, словно задумавшись о чем-то своем, потаенном; одни держались за живот, другие – за голову, положение рук, очевидно, зависело от склада характера или от того места, которое причиняло беспокойство. Параноики исписывали один за другим листики бумаги, составляя жалобы на то, как с ними обращаются, или записывая слово в слово все то, что сообщали им их внутренние голоса. Какой-то гебефреник[160] самозабвенно играл на пианино. Гипоманиак[161] учил играть в бильярд больного синдромом Корсаковского.[162] Истощенного вида шизофреник замер в странной позе, словно вот-вот собирался упасть и никак не падал, казалось, его принудили вечно пребывать в положении участника tableau vivant;[163] его левая рука, в которой он держал дымящуюся, уже наполовину догоревшую сигарету, была вытянута в ораторском жесте вперед, а его правая рука, выглядевшая совсем одеревеневшей, но при этом и подрагивающей, перстом указывала куда-то вверх.