Радостное и довольное выражение, которое появилось при этих словах на лице Мерфи и которое он посчитал ниже своего достоинства скрывать, так напугало Тыкалпенни, что он поспешно вскочил с кровати с явным намерением поскорее покинуть Мерфи, а тот теперь уже и не возражал против того, чтобы Тыкалпенни задержался у него еще на некоторое время. Но Мерфи молчал, не останавливал Тыкалпенни, и тот проворно подскочил к люку, открыл его, спустил свою стремянку и полез вниз. Опустившись на несколько перекладин приставной лестницы – так, что из люка торчала лишь его голова, – Тыкалпенни замер и обратился к Мерфи:

– Послушай, тебе нужно поостеречься, – сказала голова.

– А что мне угрожает? – спросил Мерфи.

– Тебе нужно серьезно заняться своим здоровьем, – ответила голова.

– Да? И чем же я так напомнил вам Кларка? – поинтересовался Мерфи.

– А я тебе еще раз говорю – займись своим здоровьем. Душевным, – посоветовала голова. – Спокойной ночи.

И ночь для Мерфи выдалась в самом деле спокойной, возможно, даже то была лучшая ночь с тех давних пор, как ночи для него сделались беспокойными. И произошло это не столько потому, что он снова обрел свое кресло, а прежде всего потому, что его «я» приобрело нечто такое особенное, что стало заметно даже тупому взгляду Тыкалпенни и что можно было бы назвать настоящей отстраненностью и отчужденностью от большого мира. Или, если попытаться выразиться несколько точнее: в его «я», которое он так ненавидел, обозначились черты, которые он уже мог принять.

А вот представьте, господа, чтобы вы там не подумали – Кунихэн и Вайли не сожительствовали!

Когда к уже дряхлеющему Гайдну обратились с просьбой высказать свое мнение о сожительстве, он высказался туманно, сравнив его с параллельными терциями. Кунихэн и Вайли разошлись, однако, по причине, никакого отношения к музыке не имеющей, но имеющей не туманные, а вполне конкретные основания.

Если уж начинать с Кунихэн, то придется прежде всего сказать, что ей страстно хотелось ощутить себя в роли покинутой, страдающей Дидоны.[178] Ей хоте лось должным образом приготовиться к встрече с Мерфи, которого, как она надеялась, рано или поздно приведут под белы руки пред ее очи, и в Лондоне она первым делом отправилась на поиски «погребального костра», который должен был отвечать следующим требованиям: быть чистым, удобным, расположенным в центре города и не слишком дорогим. Желаемое Кунихэн отыскала весьма быстро и тут же отправила Вайли записку, написанную большими буквами, в которой сообщала адрес комнаты, снимаемой ею в доме на улице Гауэрской, и присовокупляла требование: по указанному адресу ни при каких обстоятельствах не беспокоить. Ее новое жилье располагалось прямо напротив редакции журнала «Зритель»,[179] однако она обнаружила это лишь тогда, когда менять что-либо было уже поздно. Кунихэн отсиживалась у себя в комнате, пребывая тем не менее в счастливом расположении духа; ее окружали какие-то индусы, египтяне, киприоты, японцы, китайцы, сиамцы и священники. Мало-помалу она сошлась с одним индусом, кастовая принадлежность которого осталась невыясненной. Индус оказался величайшим эрудитом. В течение многих лет писал – и надеялся, что ему будет дана прана[180] завершить начатое, – монографическое исследование под рабочим названием «История Жалких Заблуждений от Аверкампа[181] до Кампендонка[182]». Но уже тогда, в самом начале их знакомства, индус стал жаловаться на странные ощущения, которые время от времени охватывают его и которые несколько недель спустя, когда ему случайно доведется познакомиться с произведениями Нориджской школы,[183] приведут его к самоубийству через отравление газом. «Мойи ноженьки болять, – говорил он Кунихэн со своим забавным акцентом. – Мойи рученьки саднять, – и добавлял: – А вообсче хоцу я в воздухе летать и птичек целовать».

Далее Кунихэн требовалась свобода действий с тем, чтобы успешно водить его за нос, и именно по этой причине она держала его на расстоянии, подпуская к себе лишь изредка. Кунихэн с помощью денег и угроз вынудила Купера в конце каждого дня докладывать о результатах поисков Мерфи сначала ей, а уж потом Вайли. При содействии Купера она в обход Вайли повидалась с Ниери и выложила ему все начистоту.

Несмотря на то что Вайли делал вид, что его крайне обижает такое с ним жестокое обхождение, сложившееся положение вещей устраивало его как нельзя лучше. Ибо признаемся, общение с Кунихэн отнюдь не являлось в глазах Вайли одним из тех удовольствий, которые в таком изобилии предоставляет Лондон и которыми Вайли предполагал насладиться сполна (а точнее, настолько, насколько хватило бы ему денег ею, то есть Кунихэн, ему выделяемых). Лишь в Дублине, где, как говорится, на безрыбье и рак рыба и курица тоже птица, Кунихэн могла оказаться желанной для мужчины со вкусом. Если Лондон не излечил Ниери от Кунихэн, то следовало предположить, что Ниери либо не вполне мужчина, либо святее святого. Если вам захотелось принять «морскую ванну», но вы живете далеко от моря, то можно растворить пакет морской соли в ванне и удовлетвориться этим малым, но нелепо прибегать к пакетам с морской солью, находясь на берегу моря.

Вайли был доволен ходом событий (так любезно предопределенным самой Кунихэн) еще и потому, что он, как и она, мог безо всякого риска и стеснения вести двойную игру. Он угрозами принудил Купера (денег он ему, в отличие от Кунихэн, не сулил) докладывать ему в конце каждого дня о ходе поисков Мерфи и делать это до того, как он отправится на доклад к Кунихэн. При содействии Купера Вайли в обход Кунихэн встретился с Ниери и выложил ему всеначистоту, тем самым прибавив свой рассказ к рассказу Кунихэн.

Вот таковы были основные причины, приведшие к разрыву между Кунихэн и Вайли. Однако разрыв этот никоим образом не был ни «бесповоротным», ни «окончательным», и время от времени они изыскивали возможность встречаться после ужина на «нейтральной территории» и обмениваться мнениями по поводу хода событий, а также отдаваться позывам похоти.

Купер, находясь в услужении у двух господ, не испытывал от этого, несмотря на давнее предупреждение,[184] никаких затруднений. Ни для кого он не усердствовал, и нельзя было бы сказать, что о ком-то одном он радел больше, чем о другом. Человек по натуре более слабый, чем Купер, принял бы сторону либо Кунихэн, либо Вайли, человек по натуре более сильный, чем Купер, шантажировал бы обоих. А вот Купер, до тех пор пока он держался в стороне от бутылки, идеально подходил для исполнения той роли, которая ему выпала, и сновал, несоблазняемый, меж двумя соблазнителями с замечательным безразличием челнока, не впадая в бесчестье и не получая никаких похвал. Каждому из своих господ он делал полный и честный доклад так, словно бы других с их требованиями не существовало, и первым выслушивал его доклад тот, кто жил поближе к тому месту, на котором застигали Купера приближающиеся сумерки.

Купер и не пытался снова снискать милость Ниери, подсознательно полагая, что умнее будет подождать, пока Ниери сам его призовет. Находясь в положении сообщника двух прохвостов, Купер, однако, не ощущал себя законченным подлецом, ибо о нем они ничего не знали, а вот он, напротив, знал о них много такого, что предпочел бы поскорее забыть. Побывав в услужении у Ниери, которого считал «настоящим барином», Купер видел, что те, кому он служил теперь, постепенно становились «поклонниками Бахуса» (как выразилась бы сама Кунихэн) в не меньшей степени, чем он сам. Являлось ли такое относительное возвышение в собственных глазах (за счет понижения других) началом той полнокровной жизни, возможностью достижения которой дразнил его Вайли еще в Дублине? «Скоро, скоро, – говаривал Вайли, – ты сможешь уже нормально садиться, снимать шляпу ну и делать все остальное, как другие люди, все то, что сейчас для тебя невозможно!»