– Не предавайтесь отчаянию, – воззвала она к Силии, – это величайший грех.

– Когда я думаю о том, чем я была, – проговорила Силия, – кем я была когда-то, и сравниваю с тем, что я есть теперь… я чувствую себя мертвой, мертвой… а вокруг столько жизни, солнышко поет, а птички сияют, с улицы доносятся воскресные голоса, а мне… а тогда…

– Приходите, голубушка, в себя поскорей, смотрите на мир трезво, никогда не теряйте надежды, до самого конца не теряйте надежды… – наставительно сказала Кэрридж. – Приведите себя немножко в порядок и спускайтесь. Вас ждут.

Силия набросила на себя накидку бледно-розового цвета из водостойкой материи, но ни умываться ни причесываться не стала.

– Мне нечего стыдиться, – заявила она, – как нечего и терять.

Спускаясь по лестнице, Кэрридж раздумывала над этой последней фразой Силии. На лестничной площадке, перед большой комнатой, в которой Силию ожидали гости, Кэрридж, подняв вверх кочергу, сообщила Силии результат своих размышлений:

– Да, терять нечего, но зато найти можно все.

– Раз нечего терять, значит и находить нечего, – возразила Силия.

Они обменялись долгим понимающим взглядом в котором присутствовали и спокойствие, и жалость, и (в малой дозе) презрение. Взгляд заполнял пространство, их разделяющее, словно какой-то материальной субстанцией, к которой они могли прислониться как к мягкой, будто шерстяной, стене и смотреть друг другу в глаза. Постояв так некоторое время, они двинулись дальше, каждая своей дорогой – Кэрридж продолжала спускаться по лестнице, направляясь к себе в комнату, а Силия зашла в большую комнату.

Ниери и Вайли, застыв в полной неподвижности, безо всякого стеснения разглядывали вошедшую Силию. Со дна их души стремительным смерчем поднималось то малое, что оставалось в них от их лучших чувств. Кунихэн швырнула в Силию лишь один взгляд и потом тут же опустила его на линолеум. Вайли почтительно, даже пошатнувшись от спешки, поднялся на ноги. Силия постояла спиной к двери, словно демонстрируя себя присутствующим в комнате, а затем прошла через всю комнату, не поворачивая головы в стороны, так, будто никого в комнате и не было, и уселась на краешке кровати, поближе к окну, таким образом, что на протяжении всей той сцены, которую мы сейчас опишем, между нею и остальными будет простираться кровать, на которой когда-то спал Мерфи. А теперь и Ниери почтительно поднялся на ноги, пошатнувшись от слишком резкого подъема.

– Госпожа Мерфи, мне кажется… боюсь, вы нездоровы, – сказала, опустив голову, Кунихэн.

– Вы хотели меня видеть. – спросила Силия без вопросительной интонации.

Ниери и Вайли, все более ощущая себя свиньями перед жемчугами,[205] стояли и безмолвно пожирали Силию глазами. Кунихэн переместилась к тому краю кровати, который был поближе к двери, раскладывая при этом маленькую пачечку Мерфиевых писем в нечто, напоминающее веер. Держа письма веером, она протянула их в сторону Силии, потом закрыла веер, раскрыла вновь жестом, специально рассчитанным на то, чтобы вызвать раздражение.

– Вот, глядите. Лишь одного взгляда на это достаточно, чтобы продемонстрировать вам наши bопат fidem,[206] а если дадите себе труд, когда вам заблагорассудится, прочитать это, то обнаружите, что человек, писавший мне, как раз таковых и не имел.

Силия тупо глянула на письма и перевела взгляд на Кунихэн, а затем повела его дальше, на тех, кто заявился к ней вместе с Кунихэн, а с них, застывших столбами, назад на письма, а уж только потом увела свой взгляд с низменной плоти и низменных слов писем на небеса, под которыми ей уже нечего было терять. Потом она улеглась на кровати, отнюдь не театрально, а лишь подчиняясь сильному желанию улечься. То, что это могло все же выглядеть со стороны театрально или совершенно явно жеманно и манерно, не остановило бы ее, даже если бы мысль о том, как ее укладывание на кровать могло выглядеть с точки зрения посторонних людей, и пришла бы ей в голову. Она вытянулась на кровати с такой непринужденностью и естественностью, словно находилась в пустой комнате.

– Одна из бесчисленных ничтожненьких избавительниц, – фыркнула Кунихэн, – вносящих свою ничтожненькую лепту уязвленного самолюбия в банк дешевенькой игры в после-голгофские ужасы.

Если бы не ужас Мерфи перед умственной отрыжкой, Силия узнала бы эту фразу, дай она себе труд услышать ее.

Кунихэн сложила письма резким движением, произведя при этом звук, похожий на хлопок взрывающегося снаряда, донесшийся из дальнего далека, и отправилась назад к тому месту, где сидела раньше. Ниери, очень искусно напустив на себя вид человека, который на что-то решился, энергично подтащил стул к изголовью кровати. А Вайли уселся на свой стул с видом церковного послушника, присутствующего на Божественной службе, который видит, что прихожане вроде бы намереваются перейти из стоячего положения в какое-то другое, но не знает, усядутся они или станут на колени, и поэтому ожидает какого-то дополнительного знака, который ему подскажет, что же они все-таки сделают.

Итак, все четверо заняли свои позиции. Они не сдвинутся с места до тех пор, пока не найдут какой-нибудь приемлемой формулы общения, некоего statusquo,[207] удовлетворяющего всех.

– Милая моя госпожа Мерфи, – проговорил Ниеой голосом, истекающим патокой заботливости и сочувствия.

– Было бы замечательно, если бы кто-нибудь из вас объяснил мне просто и понятно, чего вы хотите – мертвым голосом попросила Силия, – а то мне трудно улавливать смысл в ваших слишком изысканных словесах.

И Ниери стал пояснять цель их визита и пояснял столь долго, что опустился вечер. Краткость медленна, как катафалк, и длинна, как последний завтрак приговоренного к смертной казни.

– В изложенном не было ни ошибок, ни пропусков, – заверила Силию Кунихэн.

У Вайли отчего-то появилась резь в глазах.

– Знаете, я просто проститутка, – промолвила Силия, не вставая с кровати и не меняя позы. Казалось, именно с ее последним словом в комнату проникла ночь, черная ночь, столь богатая особыми акустическими качествами. На лестничной площадке, к величайшей радости Кэрридж, приставившей ушко к замочной скважине, тоже сделалось совершенно темно.

– Бедняжка, – посочувствовала холодным голосом Кунихэн, – как, должно быть, вы страдали.

– Может быть, свет включить? – спросил Вайли, у которого от пристального всматривания в Силию в темноте глаза ныли непереносимо.

– Если ты включишь свет, – недовольно проговорила Кунихэн, – мне придется закрыть глаза.

Вряд ли сыскалась бы канава глубже, говоря метафорически, чем Кунихэн, кувшин вдовы из Сарепты[208] вряд ли бы вместил больше. Силия же никак не откликнулась, и Вайли уже было начал поднимать руку к выключателю, когда вдруг снова зазвучал спокойный голос Силии; слова тяжело падали так же медленно, как и раньше, но теперь, возможно, в ее голосе было меньше уверенности.

– Поначалу я думала, что потеряла его, потому что не могла принимать его таковым, каким он есть… а теперь я уже так не обольщаюсь.

Замолчала на несколько секунд.

– Ему пришлось уйти от меня, чтобы вернуться к себе, чтобы стать таким, каким он был до встречи со мной… может быть, он стал хуже… или лучше… как я ни старалась, он оставался сам по себе…

Долгое молчание.

– Я была для него как последнее изгнание…

Молчание покороче.

– Последней… если нам всем повезет…

Итак, любовь имеет обыкновение заканчиваться, как и было объявлено в протазисе, если, конечно, это любовь.

Вайли, слегка приподнявшись со стула, дотянулся до выключателя и зажег свет. Лампочка, установленная Мерфи, который никогда ничего не читал в темное время суток, светила высоко под потолком тусклым желтым светом. Однако даже такого света оказалась достаточно, чтобы насытить глаза Вайли. А вот Кунихэн, напротив, закрыла глаза, да так решительно и столь нарочито, что у нее на лице, которое теперь казалось плоским, появилось выражение, которое как будто говорило: «Раз уж я пообещала что-то сделать, то уж будьте спокойны, обязательно сделаю».