– Теперь, получив такой гороскоп, ты уже готов подыскать себе работу? – спросила Силия.

– Конечно, теперь путь открыт. В первое же четвертое число, которое в 1936 году выпадет на воскресенье, я украшусь предписанными мне камнями и отправлюсь попечительствовать, искать преступников, открывать неведомые земли, заниматься предпринимательством, сутенерством – смотря по обстоятельствам.

– А пока не выпадет это счастливое число, чем ты будешь заниматься? – спросила Силия.

– А пока я буду следить за тем, чтобы не случилось беды при припадках, при общении с издателями, четвероногими, буду беречься от анурии,[44] брайтовой бо…

Силия издала вопль отчаяния, долгий и громкий, а потом резко оборвала его, как это иногда бывает у совсем малых детей.

– Как ты можешь… как ты можешь быть таким… таким дураком… и такой гадкой тварью!? – вскричала Силия. – Какой ты… – но не завершила какой.

– Но я же не могу идти против предписаний этого гороскопа, к тому же составленного специально для меня, – спокойно возразил Мерфи. – Бог меня накажет.

– Дурак и подлая тварь! – повторила Силия.

– Ты слишком сурова ко мне.

– Сначала ты мне говоришь, чтобы я раздобыла это… эту… этот…

– Свод того, что желательно и чего нежелательно делать, – вежливо подсказал Мерфи.

– Я стараюсь, стараюсь… ну, чтоб нам быть вместе, а потом ты из этого делаешь… делаешь…

– Делаю то, что и положено делать: определяю курс действий в соответствии с полученными предписаниями, – все так же спокойно завершил за Силию Мерфи.

Да уж, действительно, трудно было бы сыскать более совершенно устроенный ум, чем у этого Натива.

Силия открыла рот, чтобы продолжить высказывать свое возмущение, но почти тут же закрыла его, не произнеся более ни слова. Она отправила свои руки в путешествие, долженствующее закончиться жестом, который делал Ниери, когда думал о девице Двайер, и который никогда у него не получался должным образом; завершив демонстрацию жеста, Силия вернула свои руки – как показалось Мерфи, вполне естественным и законным образом – в их первичное положение… А вот теперь ей ясно, что у нее на свете никого нет, возможно, за исключением старика Келли… Силия снова открыла рот, снова ничего не сказала и начала медленно и демонстративно готовиться к уходу.

– Ты никуда не пойдешь, – постановил Мерфи.

– Я лучше уйду сама, прежде чем меня отсюда вышвырнут.

– Но какой смысл уходить просто, так сказать, телесно? – вопросил Мерфи, поворачивая тем самым беседу таким образом, что Силия получала возможность высказаться по поводу происходящего.

– Ты слишком скромен, – заключила она.

– Послушай, давай не будем заниматься словесной перепалкой, – воззвал Мерфи к Силии. – По крайней мере, давай вести себя так, чтобы никогда в будущем у нас не было повода обвинять друг друга в пошлых выяснениях отношений.

– Стараюсь изо всех сил. Держусь в рамках того, что говорила и в прошлый раз.

Силия и в самом деле совершала действия, которые могли быть восприняты как подготовка к уходу, и если бы она продолжила в том же духе, то, пожалуй, через минут двадцать, ну не позднее, чем через полчаса, она, по всей вероятности, должна была бы уйти. На лице у нее уже установилось выражение, которое она на себя цепляла, находясь «на работе».

– Я больше не вернусь, – медленно говорила она, – я не буду открывать твои письма, все в жизни круто изменю.

Будучи убежденной, что он ожесточил свое сердце и никак не будет препятствовать ее уходу, Силия не торопилась.

– А потом я буду горько сожалеть о том, что встретила тебя.

– Встретила меня! – воскликнул Мерфи. – Как замечательно ты выразилась! Встретила – надо же!

Мерфи решил, что с его стороны будет умнее, если он не станет сдаваться до тех пор, пока наверняка не убедится в том, что она этого ни за что не сделает. А тем временем – не устроить ли небольшую сцену, не произвести ли, так сказать, взрыв негодования? Вряд ли это нанесет серьезный ущерб, скорее такое поведение не повредит, а пойдет на пользу. Хотя, с другой стороны, Мерфи чувствовал, что он не совсем готов к этому, более того, он знал, что еще задолго до того, как все завершится, он уже будет сожалеть о том, что все это затеял. Но все же, может быть, это лучше, чем просто так лежать, молчать, смотреть на нее, видеть, как она нервно облизывает губы, и ждать неизвестно чего. И он выпустил первый заряд:

– Такая вот любовь, которая что-то постоянно требует, которая осмысливается как некое прагматическое действо, у меня уже в печенках сидит…

– А почему не в почках?

– Ну вот скажи мне, – продолжал Мерфи, не обратив внимания на выпад, – что или кого ты любишь? Меня таким, каков я есть. Так? Можно желать того, чего у тебя нет, но любить такое отсутствующее качество невозможно. Ведь так? – Ну что ж, неплохое заявление, особенно сделанное таким человеком, как Мерфи. – Ну а раз так, почему же ты постоянно стремишься изменить меня? Наверное, для того, чтобы иметь возможность уже меня не любить? – Голос Мерфи шел вверх и, надо отдать ему должное, достиг весьма высокого уровня звучания. – Ты хочешь изменить меня для того, чтобы не быть обреченной на любовь ко мне, чтобы получить передышку от любви ко мне. – Мерфи очень хотелось высказаться так, чтобы смысл высказывания был максимально ясным. – Все женщины одинаковы, вот так-то, совершенно одинаковы, вы не умеете любить, вы не умеете проявлять привязанность в течение какого-нибудь мало-мальски длительного срока, вы не терпите никакого чувства, кроме одного – чувства быть прочувствованными, вы любите пять минут, а потом забываете про любовь и хотите лишь этих поганых детей и домохозяйствования, и ничего вам больше не нужно! Если бы ты знала, как я ненавижу этих баб, не желающих быть Венерами, а желающих быть уборщицами, кухарками и думающих не о плотских радостях, а том, как им приготовить картофельное пюре!

– Не переутомляйся длинными речами! – воскликнула Силия и спустила одну ногу с кровати.

– А разве я хотел переменить тебя? Разве изводил я тебя требованиями заниматься тем, что тебе совершенно претит, и прекратить делать то, что тебе нравится делать?

– Я есть такая, какая уж есть и какой меня сделало то, чем я занимаюсь.

– Нет, не так, – возразил Мерфи. – Ты занимаешься тем, чем занимаешься, именно потому, что это соответствует твоей натуре, хотя ты и отдаешь этому занятию лишь малую часть того, что ты из себя представляешь, ты вдавливаешь себя в то, чем занимаешься, по каплям… – голос Мерфи стал срываться на детское скуление и сюсюканье. – Ницево я ни деляль, мамочька, я ни виноват. Вот так и ты, делаешь, а потом отпираешься. Скучно и натужно.

Силия уже сидела на краю кровати и надевала туфли.

– Я слышала всякую галиматью, но такого… – Силия не договорила.

– Ну, если слышала, послушай еще, пока из меня весь дух не выйдет. Если бы мне пришлось определять, что ты из себя представляешь, исходя из того, чем ты занимаешься, тебе бы ничего другого не оставалось делать, кроме как укатиться отсюда и пребывать в гордом одиночестве, себе в радость. Сначала ты требуешь, чтобы я выполнял твои условия, а когда я начинаю их выполнять, ты сама же эти условия не соблюдаешь. Вот взять хотя бы гороскоп, который ты принесла. Я готов делать то, что там предписано, а ты что мне на это говоришь? Я пытаюсь следовать указаниям Небес, выявленным профессором Суком, а ты тут же собираешься уходить от меня, разве это не нарушение нашего соглашения? Что еще я могу сделать?

Мерфи закрыл глаза и откинулся на подушку. Оправдываться было не в его привычках. Вряд ли Мерфи нужно было бы убеждать в том, что, скажем, действия какого-нибудь атеиста, от скуки ковыряющего долотом туземного каменного божка, следовало бы считать более бессмысленными, чем его, Мерфи, попытки оправдать свое безделье и бездействие. Его страсть к Силии и странное чувство, нашептывающее, что ему не следует сдаваться без хотя бы видимой борьбы, привели к тому, что он несколько забылся и позволил себе то, что позволять не следовало. Столь неожиданное проявление пережитка давних времен, когда он еще лазил по кустам и деревьям за орехами, стрелял по воробьям из рогатки, весьма его удивило. Смерть в бою представляла собой полную противоположность всем его жизненным установкам, намерениям и убеждениям.