— А мне нравится, — заявил юный бог. — Не всё сантарийское плохо. Что бы мы делали без этого нового сантарийского ваятеля? Пришлось 6ы праздновать Эрнадии с разрушенным южным павильоном. Диннар и причину обвала выяснил. Он словно видит сквозь горы. Там нельзя было строить, не укрепив фундамент. Подумать только, он украсил павильон новыми статуями за какие-то три тигма! Почти в одиночку. Он лепит из камня, как из глины. Когда смотришь, как он работает, начинаешь верить во все эти слухи, что будто бы он сын каменного бога. Кажется, его зовут Маррон?

— Да, мой господин. Только это не бог, а демон. Злой демон. Мне не нравится, что этот ваятель живёт среди нас.

— Помилуй, Айнагур, — засмеялся мальчик. — Если я бог, то что мне какой-то демон? Не бойся Диннара. С виду он мрачен, но в нём нет настоящего зла.

— Но и добра от него нечего ждать.

— Ты опять противоречишь себе. Ты, помнится, сам говорил: «Добро утверждается благими деяниями». А разве мало хорошего он для нас сделал?

— Ваятель он действительно хороший, но в остальном…

— Он просто не такой, как все. Он вечно погружён в мир своих фантазий. Кое-какие из них мы видим воплощёнными в камне, но разве мы способны понять, что творится в душе художника?

«Опять… — Айнагур спрятал дрожащие руки в складках своей просторной фаллунды. — То же самое… Диннар, Гильдар… Они даже чем-то похожи. Но тот не был так красив и не крошил камень голыми руками. Этот и впрямь похож на демона…»

— Айнагур, я хочу тебя кое о чём попросить.

— Приказывай, мой повелитель…

— О нет, это скорее личная просьба.

Мальчик улыбнулся и подошёл к абеллургу поближе.

«Скоро он будет с меня ростом, — подумал Айнагур, — Хорошо, что он быстро растёт. Ведь считается, что ему около восемнадцати, а на самом деле… Сколько ему на самом деле? Лет шестнадцать, не больше. Узок в кости, тонок и при этом очень силён. Он уже сильнее меня. Он всегда был сильнее меня…»

— Я обращаюсь к тебе не как к слуге, а как к старому другу. Ведь мы с тобой друзья, не так ли, Айнагур? Я хочу, чтобы ты лично позаботился о безопасности абельмины Гинты.

— Повелитель, что ей может угрожать у тебя во дворце?

— Разве я могу уследить за всем, что творится у меня во дворце? Может быть, мой небесный двойник со своей высоты и видит всё на свете, но у меня тело человека, и глаза мои видят ненамного больше, чем глаза простого смертного. Я узнал, что на Гинту уже несколько раз покушались.

— Но кто?

— Ещё не выяснил, хотя есть кое-какие догадки… Ты так побледнел, мой друг. Ты слишком близко принимаешь к сердцу всё, что касается меня и моих любимцев.

«Он надо мной издевается», — подумал Айнагур.

— Повелитель, может, абльмине Гинте что-то показалось?

— Абельмина Гинта ничего мне не говорила. Сказали другие. И я уверен, что им не показалось. Эти люди не болтают лишнего.

«Понятно. У него есть свои осведомители… Интересно, давно он их завёл?»

— Я давно уже заметил, что ты говоришь мне не всё.

Айнагур похолодел. Это был далеко не первый случай, когда у него возникало ощущение, что мальчик читает его мысли.

— Повелитель, иногда мне просто не хочется тебя огорчать…

— Я так и понял. Поэтому огорчать меня предоставляю другим. Но дело не в этом. Мне приятно видеть Гинту среди своих абельмин. К тому же она меня вылечила. А вдруг мне опять понадобится её помощь? В отличие от моей небесной ипостаси, я могу испытывать боль, страдать от дурных снов и видений. Гинта нужна мне. И тебе, если ты меня действительно любишь.

— Господин мой Эрин… Прости, Эр…лин… Разве ты сомневаешься в моей любви?

Мальчик отступил на шаг и смерил Айнагура холодным, непроницаемо-ясным взглядом.

— Хотел бы я понять, что такое любовь. Сколько о ней говорят, поют и слагают стихи. Чуть ли не в каждом втором спектакле гибнут из-за любви. Мои абельмины вечно твердят о том, как они меня любят, а мне каждый раз кажется, что это сцена из очередного спектакля. Нет, мне очень даже приятно проводить время с красивой девушкой, но когда всё заканчивается, мне хочется, чтобы она поскорее ушла, а в груди как будто… ледяной комок. Я всё жду, что он растает… Иногда мне очень холодно. Однажды я разговаривал с актёром Бельданом… Ты его знаешь, он вечно играет героев и любовников. Он сказал, что у него после каждого спектакля в душе пустота и холод.

— Но, господин мой, жизнь не спектакль…

— И в чём же её отличие от спектакля?

— В жизни любят по-настоящему…

— И по-настоящему гибнут, — усмехнулся мальчик. — Мне бы не хотелось погибнуть из-за любви. Ведь человек умирает без надежды на воскрешение… Айнагур, ты говоришь, что любишь меня больше всего на свете. Скажи, во имя любви ко мне ты бы отказался от бессмертия?

— Пресветлый, — тихо сказал Айнагур. — Бессмертие даришь мне ты. И ты знаешь, ради любви к тебе я готов на всё…

Голос его дрогнул.

— Да, я мог бы и не спрашивать, — медленно произнёс мальчик.

Айнагуру было не по себе от его холодного, пронзительного взгляда.

— Пожалуй, любовь на сцене мне нравится больше, чем в жизни. На сцене всё не так страшно. Я не собираюсь требовать от тебя великих жертв, Айнагур. Я вовсе не хочу лишать тебя бессмертия, но если ты меня любишь, позаботься о безопасности Гинты. Кстати… Ты можешь называть меня по-прежнему — Эрин. Если тебе так больше нравится. Считай, что мой новый указ тебя не касается. Ты мой первый слуга. Я же всегда позволяю тебе больше, чем другим. А теперь иди. Я очень устал на турнире.

— Я мог бы сделать тебе массаж…

— Нет, не надо. Ступай. Я хочу побыть один.

— Доброй ночи, повелитель.

Подойдя к двери, Айнагур обернулся. Мальчик стоял у окна и смотрел ему вслед. Его узкое бледное лицо смутно белело в полумраке, напоминая карнавальную маску. В последнее время он всё чаще и чаще надевает маску, скрывая под ней настороженность и неприязнь.

«Ты тоже боишься, мой маленький бог…»

Айнагур закрыл за собой дверь и, содрогаясь от беззвучного смеха, прижался лбом к холодному резному косяку.

«Мы оба боимся… В жизни страшней, чем на сцене. И какую бы мы ни придумали игру, она кончается, и начинается жизнь. Любая игра оборачивается жизнью…»

Конец коридора тонул в мерцающем зеркальном тумане. Белые и голубые светильники в виде звёзд отражались в прозрачных стенах из лилового хальциона. И отовсюду на Айнагура смотрело жутковатое, страдальческое, исчерченное глубокими тенями лицо, чем-то похожее на маску Кин-Кина — вечного неудачника из тех спектаклей, которые бродячие актёры показывали на ярмарочных площадях Валлондола. Маленький Айнагур ещё не понимал, почему над Кин-Кином все смеются, вместо того, чтобы пожалеть его. «Это всё ненастоящее, — говорил ему дед. — Это как игра…»

«Моя игра длится уже много циклов. Божественная игра… Да, я почти бог. Я довёл свою игру до совершенства, и она стала явью. Я убежал от жизни, но она настигла меня. Я попал в свою собственную ловушку. В жизни всё по-настоящему, даже смерть. Когда-то я её боялся. Теперь я боюсь только одного — жизни без него. Сколько нам еще осталось? До конца этого цикла меньше пяти лет. Что дальше? Я не смогу снова сделать его отроком. Я не смогу снова его сделать… Его — не смогу. А других мне не надо. Меня больше никогда не создать подобие жизни. Я сошёл со сцены и вернулся в жизнь. Здесь всё страшнее… Но здесь всё по-настоящему. Жизнь прекрасна, потому что она по-настоящему страшна…»

Айнагур улыбнулся своему двойнику и двинулся по коридору. Тёмная фигура не отставала. Она бесшумно плыла в зеркальном сумраке среди разноцветных звёзд. «Мы с тобой встретимся… В Эриндорне…»

Сиф, скрестив ноги, сидел на ковре возле ложа абеллурга и помешивал деревянной палочкой дымящийся отвар. Айнагур ещё в коридоре уловил знакомый терпкий аромат.

— Всё готово, господин. Мне показалось, тебе это сегодня понадобится. Я могу идти?

Айнагур устало опустился на край расправленной постели.