Две недели прошли, будто в тумане. Писать Павел не мог, на дежурстве в бассейне не мог спать, по полночи плавал без остановок, как заведенный, от бортика к бортику. Как наваждение преследовал запах духов, смешанный с запахом водки и запахом разгоряченной женщины, и круглое колено, легонько, чуть-чуть, и как бы ненароком, упирающееся в бок. Он не знал, что в городе полным ходом идет подготовка к митингу в поддержку демократии и перестройки. Что к инициативной группе из литобъединенцев уже подключились активисты с промышленных предприятий, из вузов и мелких общественных организаций.

Неожиданно Павел вспомнил, что у Риты должен быть день рождения. Он знал, что идти к ней нельзя, не следует, и вообще — глупость. Однако, кляня себя за безволие, купил букет роз на последние деньги и поехал к ней.

Он медленно шел по тротуару, все еще колеблясь, пойти или не пойти, когда вдруг увидел на скамеечке у подъезда Риту и Виктора. Виктор пытался обнять ее, что-то быстро-быстро говоря при этом, а она слабо сопротивлялась. Понимая, что самым умным было бы повернуться и уйти, Павел, тем не менее, шагнул из темноты, весело проговорил:

— С днем рождения! — и протянул Рите роскошный букет роз.

Рита раздраженно оттолкнула руки Виктора и, бросившись вперед, мгновенно угодила в объятия Павла, обожгла его губы быстрым поцелуем и потащила в подъезд. В квартире было, как и прошлый раз накурено, многолюдно и как-то по-особому, болезненно весело; кто-то танцевал, кто-то кому-то что-то горячо втолковывал, жадно затягиваясь сигаретой. На сей раз на Павла никто не обратил внимания. Рита закинула ему за шею руки и горячо шепнула:

— Сейчас будет танго Оскара Строка, изобрази, а? Ты же можешь…

И правда, из двух динамиков стереосистемы, будто мед из опрокинувшейся банки, поплыл густой, страстный голос великого певца. И Павел принялся «изображать». Рита, не заботясь о собственной безопасности, в такт музыки опрокидывалась навзничь, высоко вскидывая соблазнительно обнажавшуюся ногу, а Павел надежно и ловко подхватывал ее, потом вел, сильно и властно прижимая к себе, и она, полузакрыв глаза, полностью отдавалась во власть его рук, не проявляя ни малейшего сомнения в его силе. Как-то так получилось, что Павел даже не заметил, что они танцуют вдвоем, остальные стоят по сторонам, заворожено глядя на эту вакханалию страстей. Рита подчинялась малейшему движению его рук, она даже как бы угадывала, какое движение он намеревался сделать, и Павел перестал видеть все окружающее: были только ее черные безумные глаза, ее упругоподатливое тело, ее запах — смесь духов, вина и разгоряченной плоти.

Музыка прервалась, когда Рита висела на руке Павла, бессильно опустив руки. Приоткрыв глаза, она слегка поболтала ногами, прошептала:

— Боже, как ты силен…

Павел осторожно опустил ее, подошел к журнальному столику, на котором, как и в прошлый раз размещалась скудная закуска и спартанская выпивка. Рита размашистым совершенно пьяным движением налила в два фужера водки, взяла один, другой подала Павлу и гибко завела свою руку за его, прошептала:

— На брудершафт…

Павел проглотил водку, и сейчас же Рита всем телом как бы вжалась в него, прильнула губами к его губам, и он, ощутив ее жадные губы, ее исступленную страсть, будто на нее вдруг нахлынуло бесповоротное решение завтра умереть и не платить за сегодняшнее безумие, сдавил ее изо всех сил, она застонала, обвисая у него на руках, страстно впиваясь при этом в губы.

В безумном угаре взгляд Павла вдруг выхватил Виктора, который, запрокинув голову, жадно выхлебывал полный стакан водки. Потом Павел, после черного провала в памяти, неожиданно обнаружил себя сидящим за столом на кухне, а в руке его была обжигающая чашка с кофе. Напротив него сидел Сашка и курил, отрешенно уставясь в темное окно. Павел жадно, обжигаясь, выхлебал кофе. Сашка выудил из-под стола бутылку, налил в два фужера, один пододвинул Павлу, сказал:

— Давай… За все хорошее…

Павла вдруг резанула по сердцу острая жалость; когда-то Сашка писал неплохие стихи, его даже уважали в Союзе писателей, и прочили скорое вступление в Союз, предрекали большое будущее. И вот, неожиданно, он сломался. А может, и не сломался? Закралась предательская мыслишка. Может, так и надо? Заработать хорошие деньги, заслужить уважение, и вместе с ним — прочное положение… Впрочем, этот путь не для Павла. Каким образом увечный биолог в этой новой жизни смог бы заработать хорошие деньги?..

Ради чего Павел в свое время пошел на принцип, высказал Гонтарю все, что о нем думает? Знал ведь, что доказать ничего невозможно… Гонтарь теперь ректор университета, а Павел — слесарь в плавательном бассейне и писатель — неудачник…

— Уйду я от нее… — вдруг тихо сказал Сашка.

— От кого?.. — спросил Павел машинально.

— От Ритки… Это не женщина, а наркотик, опиум… Она все силы вытягивает, все нервы… С ней жить невозможно, а без нее — вообще смерть… Я все больше и больше опускаюсь, деградирую… Еще чуть-чуть, и превращусь в ее сексуальную приставку…

Павел чуть не закричал истерично: нет, она не такая!.. Ты все врешь… Но не закричал, выплеснул в рот водку, поперхнулся, закашлялся. Его вдруг сильно, невыносимо противно затошнило. Стены шатались, пол вздыбливался, норовя ударить его в лицо. Кое-как выбравшись в прихожую, он откопал свою куртку в груде одежды. На улице была сырая прохлада, откуда-то срывались капли, и глухо шлепали по асфальту дорожки. Он помедлил под козырьком подъезда. Мучительно хотелось обратно, вновь ощутить в руках гибкое, тугое, страстное тело… Но вернуться ему мешало чувство вины перед Сашкой и совсем не хотелось скандала с Виктором. Павел знал, что Виктор считает себя сильным человеком, и не в состоянии будет понять, что против Павла у него нет ни малейшего шанса. Дело может кончиться нешуточными увечьями. А самоутверждаться с шумом и гамом у Павла не было ни малейшего желания. Он медленно побрел к остановке, оскальзываясь на ледяных краях луж, хрустя ледком и жадно глотая сырой весенний воздух.

Обстановка в городе быстро накалялась. По вечерам на важных перекрестках начали появляться усиленные патрули милиции с автоматами и в бронежилетах, которые всем еще были в диковинку. Это потом уже, когда демократия заматерела, бронежилет и автомат стали привычным атрибутом пейзажа. Даже в бассейн пару раз за ночь наведался милицейский патруль. Лейтенант, начальник патруля, обошел с Павлом все помещения бассейна, настойчиво расспрашивая, все ли в порядке, и нет ли посторонних подозрительных людей. Павел уверил его, что все в порядке, все спокойно, но осталось ощущение, что лейтенант не бассейн осматривал, а очень внимательно изучал его, Павла.

Павел долго не выдержал, буквально на четвертый же день после дня рождения заявился к Рите. Обстановка в ее квартире была самой что ни на есть деловой; Рита печатала на машинке воззвания, Григорий с кем-то разговаривал по телефону, Игнат Баринов, явно с крепкого похмелья, дремал в кресле. Павел вдруг ощутил свою необходимость в том новом виде деятельности, которую развернули его товарищи, но с чего начать, он не знал. Отношения с Ритой отодвинулись на второй план, но влиться в новую бурную деятельность сходу он не мог. И от этого испытывал неприятное ощущение своей никчемности. Даже абсолютно аполитичные тренеры в бассейне, собираясь в машинном отделении перекурить между занятиями, и те толковали о подготовке какого-то мятежа, а Павел вот умудрился выпасть из столь развеселого шухера. А квартира все больше и больше напоминал штаб революции; трещала пишущая машинка, беспрестанно звонил телефон, приходили и уходили какие-то люди.

Рита печатала воззвания, листовки, разъяснения о целях акции. Цели, на взгляд Павла, были туманными и, наверное, не совсем ясными самим организаторам. Просто — назрело! Надоело просто ждать чего-то, теряя то, что было. Надоело ждать "свободы слова, собраний, самовыражения". Все это было обещано, но власть предержащие почему-то не предоставляли. Наоборот, те, кто и раньше держал все в своих руках, набрали еще большую власть и силу. Крепло страстное желание разбежаться и шарахнуть в эту глухую стену собственным лбом: или прошибить ее, наконец, или разбрызгать свои мозги по ней…