Свою смерть капитан Кулемин уже видел однажды - она влетела в блиндаж сверху и застряла между балками перекрытия. Кулемин услышал удар, треск и, зажмурившись, сжался в комок, ожидая взрыва. "Вот-вот!.. Вот-вот!.. Вот-вот!.." - бешено стучало в груди. Но взрыва все не было, и он открыл глаза. Прямо на него смотрело тупое рыльце снаряда, колпачок взрывателя тускло поблескивал в тоненьком лучике света, просочившемся сквозь пролом в перекрытии. Кулемин завороженно смотрел на него, не двигаясь и не дыша. Ему казалось, что стоит пошевелиться - и сразу рванет!..
В этот момент в блиндаж протиснулся старшина. Кулемин дико и пронзительно заорал на него: "Стой!.. И не шевелись!.." Старшина испуганно уставился на него, не понимая, в чем дело, и тогда Кулемин медленным движением поднял правую руку и пальцем указал на неразорвавшийся снаряд. Старшина быстро-быстро заморгал глазами, но вдруг, сообразив, успокоенно сказал: "Вже ничего нэ будэ... - тильки якщо упадэ... А так - ничего нэ будэ..."
- Вызови саперов, - почему-то шепотом сказал Кулемин и выскочил вслед за старшиной из блиндажа, едва не ставшего его могилой.
Было это давно, около года тому назад, но до сих пор у капитана осталась неприязнь к закрытым помещениям. Ему казалось, что на открытом месте можно как-нибудь отпрыгнуть в сторону, спрятаться, и хотя наивность подобных рассуждений была очевидна, Кулемин упорно избегал долгого сидения в блиндажах и других укрытиях...
Вот и сейчас Кулемин, попыхивая "Казбеком", с неодобрением поглядывал на узкую щель, ведущую в блиндаж, где временно обосновался штаб дивизии. Стенки щели были обшиты досками с немецкой аккуратностью, и такие же аккуратные деревянные ступеньки вели вниз. Папироса кончилась, но капитан все еще пытался тянуть "фабрику". На душе было тошно. Он старался не думать о Пименове и все-таки думал о нем. Он говорил про себя: "Эх, Паша!.. Эх!.." - и не было больше слов, не хватало, не знал он их, все растерял куда-то, сейчас, в такой момент, растерял, когда, кажется, хоть умри, а выговорись. А ведь он знал столько слов... "Ведь я знаю столько слов! - убеждал он себя. - Ведь это же моя профессия. Надо только сосредоточиться - и вспомнить. И сразу будет легче, я же знаю..."
Но он не мог сосредоточиться, и вспомнить не мог вообще ничего. И вдруг понял чуть ли не с ужасом, что даже Пименова забыл... Только какая-то тень осталась в памяти, линия, общий облик, освещенный улыбкой, как в тот самый первый момент, когда они встретились взглядами - угадавшие друг друга в толчее приемной генерала Суржанова.
"А может, так и надо? - подумал было Кулемин, и тут же отрубил решительно: - Так нельзя. Нельзя!.. Ведь с ним ушла часть моей души. Как же я могу отказаться от них?.."
"А многих ли ты помнишь, кто ушел прежде? - год назад, и два, и три? ты всех их помнишь? и тех, кто погиб месяц назад - ты помнишь их тоже?" - спросил он себя. И ответил; - "Нет".
Потому что вспоминать о них времени почти нет: не пришло еще это время, чтобы их вспоминать. Потому что сейчас ты должен думать о живых. И завтра тоже - если сам останешься жив. Ты должен о них думать все время - может быть, благодаря этому больше останется в живых. И вот если мы доживем - мы вспомним...
А вспомнят ли те, что придут после нас?.. Что им будет вспоминать - наши рассказы? Они будут их слушать... Но ведь тот мир, если самому не пережить его, так далек от мира обычного, от семенных ссор, от неурядиц на работе, от отчаянья из-за разболевшегося зуба... Поймут ли они нас?..
"Не думают, какою куплен кровью", - вдруг вспомнил он по-итальянски строку из Данте, и повторил, вслушиваясь в каждое слово: "Не думают, какою куплен кровью..." Эта жестокая мысль вдруг принесла ему облегчение. Он все повторял и повторял эту строку, и какая-то отрешенность и покой снизошли на него. "Я же знал, - думал он, -что какие-то настоящие слова всегда есть. По любому поводу. Их надо только вспомнить - и сразу станет ясно, просто и, может быть, - легко.
"Не думают, какою куплен кровью..."
Прощай, Паша Пименов. Я знал тебя мало, но мы ведь не зря сразу угадали друг друга в толпе. Я еще вспомню тебя. Твои глаза, нос и губы. И выпью за тебя... А сейчас прости - и уйди. Ведь мне пора идти к Касаеву и доложить о результатах твоего поиска. Я должен быть спокоен, точен и уверен в себе, как я уверен сейчас в добытых тобою разведданных. Ну, прощай..."
Он затянулся последний раз, вдохнул горечь горелой бумаги, выругавшись, бросил окурок, притоптал его сапогом и спустился в блиндаж.
Штаб свертывался. Связисты уже отсоединили телефонные аппараты и укладывали их в большой зеленый ящик. В другой ящик, железный, громко именовавшийся сейфом, штабные укладывали папки с бумагами. Кулемнн чуть не споткнулся об него и, еще раз ругнувшись, нырнул в следующий отсек. Войдя туда, он привычным движением поднес правую руку к козырьку фуражки и тут же растерянно опустил ее - отсек был пуст. Но раздалось легкое покряхтывание, и по ту сторону стола показалась сначала спина, а потом кирпично-красное от натуги лицо Касаева - полковник переобувался. Кулемин снова козырнул, Касаев махнул на него рукой, не дав сказать и слова.
- Получены данные авиаразведки, - буркнул он, притопывая только что надетым сапогом, -да и левый сосед уже на марше...
Полковник взял карандаш и ткнул им в точку на карте, лежащей на столе;
- Будем выдвигаться сюда...
Потом, что-то припомнив, нахмурил брови:
- А эти твои... Живыми пусть не рискуют мне на глаза показываться...
Кулемин даже задохнулся, закрыл на мгновение глаза... Медленно выдохнул... "Не думают, какою..."
- Они уже ничем не рискуют, - сказал он сухо и сдержанно. И, помедлив, добавил уставное "товарищ полковник", хотя сказать ему хотелось совсем иное.
Где-то неподалеку взревел танк. Лязгало железо, гудели, надвигаясь, моторы, мелко дрожала земля. "Действовать! действовать! действовать! - вот в чем правда и спасение", - думал Кулемин, и чувство неприязни к этому человеку, что стоял перед ним, захлестнулось другим, более сильным и властным:
вперед! туда, где в двенадцати километрах на юго-запад от мызы стоит ненавистный враг, которого необходимо настигнуть и раздавить к чертовой матери!..