— Понятно… — пролетело по рядам.

— А сейчас полчаса на обустройство, затем сбор и на поля. Урожай не ждет!

— Вот влипли! — Леня с тоской посмотрел на меня. — Как в армии, туда не ходи, этого не смей.

В комнатке, отведенной нашему курсу, стояло десятка два никелированных кроватей с прелыми матрасами. Около их изголовья торчали деревянные тумбочки, выкрашенные белой масляной краской. Я засунул рюкзак под кровать, вытащив из него резиновые сапоги.

— Ох, мать вашу, — Леня попытался расстелить влажную, слежавшуюся простыню и в отвращении застыл, разглядывая огромное желтое пятно, расплывающееся посередине.

— Это пионерку кто-то душевно трахнул, — Сашка, весельчак, поступивший в институт после двух с половиной лет, проведенных в советской армии, видал и не такое. — Вожатый ее прижал и тю-тю. Приехала пионеркой, а уехала советской женщиной!

— И что, я теперь спать на этом буду? — Леня растерянно смотрел на простыню.

— Иди обменяй, тоже мне трагедия, — Сашка по-военному аккуратно застелил кровать, разгладив старое шерстяное одеяло.

— Угу, — Леня засунул простыню под мышку и вышел из домика.

— Эх, а у пионеров политработа на высоте была, — Сашка начал с интересом оглядывать висевшие на стене плакаты. Один из них, во всю стену, был покрыт черно-белыми фотографиями членов Политбюро. Строгие старцы, морщинистые щеки которых были отретушированы неизвестным художником и выглядели на фотографиях неестественно гладкими, неподвижным взглядом реяли над никелированными кроватями.

— Пятнадцать, Шестнадцать… — считал Сашка фотографии высокопоставленных стариков. — Двадцать один… Очко! Санек, в карты режешься?

— Чуть-чуть, я вообще-то почти не умею.

— Ничего, мы тебя в преферанс научим играть, не грусти. — После долгих армейских лет, происходящее казалось Сашке курортом.

Я с интересом посмотрел на плакат, висевший около моего изголовья. Он изображал ощетинившуюся оружием скалу. Тут и там из маленьких окошечек этой скалы выглядывали страшного вида пушки, штыки винтовок, кое-где видны были танки, а над скалой, словно мошкара, повисшая летом над лесной тропинкой, реяла стайка самолетов с красными звездами. Внизу было написано: «СССР — неприступная крепость социализма». Надпись была выполнена красным цветом, шрифтом старых выпусков газеты «Правда».

— На перекличку, — в дверях появился аспирант Семечкин, один из заместителей комиссара отряда.

— Ленька где? — исчезнувший приятель с изгаженной простыней еще не появился.

— Не волнуйся ты, — Сашка махнул рукой. — Обменяет простыню и вернется.

— Доложить о личном составе! — Сашку, как человека армейского, назначили старшим по комнате.

— Товарищ комиссар отряда, все в сборе, кроме студента Садовского.

— Это что еще за безобразие?

— Товарищ комиссар отряда, — Сашка вытянулся, словно вот-вот отдаст честь, — простыня у него была испорченная, он в хозяйственную часть обменять пошел.

— Я, кажется, русским языком сказал всего полчаса назад! — комиссар начинал звереть. — Никаких оправданий я не потреплю. Студенту Садовскому строгий выговор, и в институтскую характеристику этот выговор тоже пойдет. Вторая неявка на перекличку, и немедленно будет отчислен!

— Дурак нам попался, мать его, — Сашка расстроенно бормочет. — У меня в армии сержант, и тот лучше был.

— Да вот он с простыней идет, — и вправду, испуганный Леня бежал к нам.

— Беги скорей, где же тебя носит! — Сашка помахал ему рукой.

— Да дура эта, которая простыни выдает, ушла куда-то, — Леня запыхался от бега.

— Ну ладно, давай в темпе, а то сейчас уже на поле выходим…

Идти до поля пришлось довольно далеко по грунтовой дороге. Солнце разогрело землю, в траве жужжали шмели, и казалось, что в подмосковье вернулось жаркое лето.

— Значит так, — комиссар никак не мог расстаться со своим мегафоном. — Разбиваетесь на пары. Каждая двойка студентов берет на себя одну грядку.

Я с тоской посмотрел на поле, грядки эти протянулись по крайней мере на два километра. Хотелось пить, разогретая земля и жужжание насекомых вызывали желание лечь на спину, зажав травинку в зубах и смотреть на редкие облачка, плывущие по голубому небу. «Вместо сильных мира этого и слабых, лишь согласное жужжанье насекомых», — вспомнил я.

— Картошку в корзины насыпаете, потом в мешки. Мешки вдоль грядок будете ставить. Их потом машина соберет колхозная. И от работы не отлынивать. На каждой грядке будет командир, он вас как следует проверит. Все понятно? Это вам не бином Ньютона. Разошлись! — голос комиссара, усиленный мегафоном, переливался металлическими обертонами.

Мы ползли с Леней вдоль выделенной нам грядки. Картошка была мелкая, и уже порядочно подгнившая. Видимо недавно шли дожди, и клубни были покрыты мокрой глиной. Через полчаса заныла спина, и нелепость происходящего одинаково завладела мной и моим напарником.

— А в Америке сейчас студенты сидят в каком-нибудь застекленном кафе, смотрят на небоскребы и пьют холодное пиво… — Я дразнился, с садистским удовольствием наблюдая, как Леня делает глотательные движения, представляя себе, как густая пена переливается через край высокого стакана. — И им выговоры с занесением за изгаженную простыню никто не дает, пусть только попробуют, они сразу же в суд подадут…

— Разговорчики, — начальник грядки, парень со старшего курса, которого я никогда раньше не видел, появился перед нами, расставив ноги в резиновых сапогах. У него было дегенеративное тупое лицо, изъеденное оспинами, наверняка он был неуспевающим двоечником, и теперь, наконец, мог отомстить за унижения, доставленные ему изворотливыми лекторами в ненавистных аудиториях. На этой грядке он явно чувствовал себя в своей тарелке.

— Вы чего, приказа не слышали? — Парень зло скривился. — Это что за говно у вас в корзине, я вас спрашиваю! — он пнул сапогом наполовину заполненную мокрой картошкой корзинку, она опрокинулась, и плоды нашего труда рассыпались.

— А чего тебе не нравится? — Леня испуганно посмотрел на широкие плечи начальника грядки.

— Кто так картошку собирает? Как фамилия? — парень достал из кармана зеленых брезентовых штанов маленький обтрепанный блокнотик и карандаш. — Вы чего думаете, от ответственности уйдете? Хрена!

— А чего? — я испуганно поглядел на рассыпанные вокруг клубни.

— А землицу надо аккуратно счищать, и потом, вы много картошки в земле оставляете, — в доказательство он отошел назад на несколько шагов и ковырнул сапогом землю.

Найти пропущенную картошку ему не удалось, он разозлился, и начал ожесточенно бить ногой по грядке, пока не нашел крохотный, размером с наперсток клубень, покрытый мокрой глиной.

— Ага! — глаза его горели ненавистью. — А ну-ка к самому началу грядки, и по второму разу все собрать! А про вашу работу я вечером на перекличке доложу… — Он еще раз сердито взглянул на нас и пошел воспитывать работавших на соседней грядке.

— Слушай, Леня, он чего, больной что-ли? — Я был поражен ненавистью, с которой наш надсмотрщик распоряжался своими подчиненными.

— А хрен его знает, вот занесло, мать их так. Надо было больным сказаться и справку у врача взять. У меня участковый врач знакомый, наверняка бы дал.

— Ну что теперь, — я пожал плечами. — Пошли по второму разу грядку собирать, раз этому мудиле так хочется.

Второй проход грядки не принес желаемых результатов, мы долго копались в земле под ненавидящими взглядами изъеденного оспой парня, но с трудом набрали четверть корзины. В результате, к вечеру мы намного отстали от остальных, не собрав даже половины километровой гряды. Солнце уже садилось, спина не разгибалась, и я проклинал свою судьбу.

— Ну что? — Комиссар отряда бродил по полю со своим любимым мегафоном. — Вот, обратите внимание, все уже работу закончили кроме этих бездельников. Вот девушки досрочно закончили, почти сто мешков собрали, а эти, — он презрительно посмотрел на нас, — сколько мешков собрано? — Он обращался к тому же гнусному парню.