— Счастливо… Жаль, честно говоря. Может быть хоть телефон оставишь?

— Не стоит. Хочешь — возьми сэра Роджера на память.

— Да куда я его дену, — растерялся я.

— Ну, как знаешь.

Ира ушла. Я закурил последнюю сигарету и потряс головой. Казалось, что все это мне приснилось.

Через пару недель я попытался ее разыскать, но никто толком не мог вспомнить, чьей подругой она была. Мои однокурсники запомнили только белую мышь в клетке, короткую челку, да серые глаза.

Много лет спустя я увидел такой же пустой, отрешенный взгляд у людей, сидевших на тяжелых наркотиках. Впрочем, это только мои догадки.

Когда я перешел в третий класс, жителей коммунальных квартир переселили в новенькую, пахнущую известкой пятиэтажку, из тех, которые народ с обозвал «Хрущобами». Никита Сергеевич, впрочем, уже несколько лет как был отстранен от власти, но дело его продолжалось.

Почти весь наш двор оказался в доме номер 5 по Театральному проезду. В доме этом все перемешалось. Жили в нем и архаичные деревенские бабульки в шерстяных платках, и дети трактористов и водопроводчиков, и полковник-артиллерист, за которым приезжала по утрам черная «Волга».

Каждый день мы с приятелями убегали на соседнюю стройку, залезали в котлован, пробегали мимо забитых в землю свай, прыгали по горам из блочных панелей. Мы играли в войну и приходили домой грязными с головы до ног.

Однажды Валерка Глазков провалился почти по пояс в жидкую грязь. Положение было отчаянным, выбраться он не мог, и я побежал звать Валеркиного отца на помощь. Работал этот высокий, мрачный мужик трактористом.

— Сорванцы, хулиганье, — отчитывал он нас. — Что вас туда понесло, землица-то вся вспучилась.

Меня насильно привели к Валерке домой, вымыли и накормили обедом.

— Ешь, ешь, — причитала мама Валерки Глазкова. Работала она, кажется, штукатурщицей в строительном управлении. — Нечто твоя бабка тебя накормит? Да она, небось, и готовить-то не умеет.

— Спасибо. Да нет, она очень хорошо готовит, и щи варит, и котлеты делает.

— Все равно ешь, я люблю, когда дети кушают. Ты, главное, черный хлебушек кушай. Почему народ русский такой сильный супротив всяких немцев? Потому что ржаной хлебушек ест, а в нем сила. Ой, какая сила.

— Как у Геркулеса, — усмехнулся я.

— Какого еще Геркулеса? — удивилась Валеркина мама.

— Овсянка так называется, в пачках. «Геркулес», — пошутил я. — А еще такой был греческий герой, силач.

— Ааа, — протянула штукатурщица. — А лучше всего гречка. От гречки сила-то идет. Ты какую любишь, размазню?

Однажды, проходя мимо подъезда я увидел, что окошечко, ведущее в подвал разбито. Подвал давно был предметом детских вожделений, но железная дверь на лестнице всегда была заперта массивным навесным замком.

Я не смог избежать искушения, выдавил остатки стекла, пролез сквозь узкое оконце, кое-как сполз по стене, встав ногой на трубу, и оказался в подвале. Подвальный мир был страшен, но манил с невероятной силой. Там стояли лужицы, пахло известкой и краской. Казалось, что в соседнем закутке, среди водопроводных труб вот-вот обнаружится скелет.

С тех пор мне часто снится сон про этот подвал-подземелье, с узкими ходами, влагой, хитро переплетенными трубами. Я попадаю в него, карабкаюсь по катакомбам и всегда вылезаю через окошечко на улицу, оказываясь в одном и том же месте, в одно и то же время, отделенное от подвальных времен примерно двумя десятилетиями. И на этой улице всегда цветут липы и идет дождь.

— Валерка, — вылез я из подвала весь перемазанный в побелке, но счастливый. — Я такое место нашел. Айда!

Подвал для мальчишек был островом сокровищ. В запутанных переходах и лабиринтах, между трубами отопления и канализации, нам удалось найти настоящую лопату, помазок, пустые бутылки, которые мы сдавали в пункт стеклопосуды по 12 копеек, и даже почти полную, забытую кем-то пачку «Дымка». Не говоря уже о сложенных в углу люминисцентных лампах (тех самых, длинных, вакуумных, которые взрывались с грохотом). Пару лампочек мы тут же взорвали, представляя себе, что отбиваемся от немецких танков. А сигареты «Дымок» выкурили.

Подвал этот стал местом наших тайных встреч. Мы устроили в нем что-то вроде партизанского штаба. Особенно хорошо в нем было зимой — на улице мороз, а нам, засевшим среди покрытых изоляцией труб тепло, мы хвастаемся друг перед другом своими сокровищами: найденным на перекрестке около дома: задним фонарем от «Москвича», ржавой, изогнутой водопроводной трубой, потерянным вымпелом с золотым профилем Ленина, и припасенными кусками карбида. Карбид, как и свинец, у нас в особой цене. Свинец можно выплавлять на костре, наливая его в старую консервную банку, и, когда он уже совсем расплавился, опрокидывая раскаленную железяку в формочку. Когда он застывает, получаются замечательные, тускло-металлического света битки. Карбид- вещество взрывчатое, он идет к свинцу по весу, как один к трем. Карбид, когда его бросаешь в лужу, шипит, едкая вонь плывет в воздухе, потом белые склизкие куски взрываются белым пламенем, вызывая одобрительные возгласы собравшихся.

Как-то раз после школы я занес домой портфель, небрежно сообщил бабушке, что пошел гулять и тут же спустился в подвал. Валерки еще не было. В подвале было удивительно тихо, только где-то вдалеке капала вода из прохудившейся трубы.

Неожиданно дом задрожал. Глухие басы встряхнули трубы и перекрытия, посыпалась цементная пыль.

Рядом с домом остановилось что-то, издающее этот мощный гул, этот ритм мотора, захватывающий сердце. Так мог рычать только танк.

Я выглянул из подвального окошечка. Взгляд мой уперся в перепачканные глиной массивные, танковые гусеницы. Около дома стоял громадный бульдозер, плюющийся облачками синего, вонючего дыма.

Мне ужасно захотелось посидеть на месте водителя этого мастодонта. Я вылез из подвала и начал карабкаться по огромным гусеницам наверх, к кабине. Я боялся, что бульдозер тронется, и раздавит меня с ботинками, шапкой-ушанкой и синтетической шубой.

Водительская кабина была пуста. На сиденье лежали пачка «Беломора» и замызганный коробок спичек. Я покрутил коробок в руках, неведомый бульдозерист почему-то засовывал сожженные спички с обратной стороны темно-фиолетовой коробочки.

Мне ужасно хотелось взять папиросу, похвастаться перед друзьями, но я сдержался.

Около пачки папирос были сложены зеленоватые бумажки с плохо пропечатанными полосками. Накладная, — прочел я. — Солярка, три, ноль ноль эл. Чего эл, литров что-ли? От бумажек веяло чем-то официальным, почти секретным, государственным. Буква «Л» большая, с расплывшимся внизу чернильным завитком. Под ней подпись, и еще одна, и фиолетовая печать. И корявые цифры.

Повинуюясь какому-то странному импульсу, я схватил разграфленную бумажку, спрыгнул с гусениц в жидкую грязь и спрятался в подвале.

Вскоре появился Валерка.

— Саня, ты здесь, что-ли? — Он напуган. — У папки накладная на топливо из бульдозера пропала, он ругается, злой как черт.

— Накладная? — Мне стало не по себе. — А как она выглядит?

— Не знаю, — Валера начал плакать, размазывая сопли. — Он к мамке как раз приехал в обед с работы, выпил еще как назло, а тут… Он говорит — новый бульдозер, первый день доверили, а теперь с работы вышибут и нам жрать будет нечего.

— Погоди, — я вдруг придумал выход из создавшейся ситуации. — Я когда в подъезд заходил, вот это нашел, — я протянул Валерке листочки, похищенные из бульдозера. — Может это твой батя потерял?

— Ух ты, — Валерка счастлив. — Я сейчас его спрошу, подождешь меня, ладно?

— Пап, пап, — заорал Валерка, протискиваясь через окошечко. — Нашлась, нашлась!

— Твою так. Откуда… — Рев Валеркиного отца проникает сквозь стены.