Тут случился перерыв из совсем другой жизни — я вернулся в Москву к родителям, и мы поехали на пахнущем углем и тормозной жидкостью поезде черт его знает куда, короче на юг.

В Новом Афоне были галька на пляже, абреки с галунами, копченая рыба, кусты лаврового листа на станции, столовые, пахнущие люля—кебабом, шелковица, закаты, море и таинственная бутылка под названием «Букет Абхазии». Бутылку тщательно завернули в тряпки и положили в чемодан, дабы выпить в Москве. В конце августа мы сели на самолет и вернулись домой. Я предвкушал давно обещанный подарок — двухколесный велосипед «Школьник».

Отец тогда работал на Пушкинской площади, около кинотеатра «Россия». Первые попытки сохранить равновесие произошли там же, около памятника Пушкину. Собственно, все мое детство прошло на этих бульварах, и балансируя на странном средстве передвижения я вспоминал какую-то церквушку, детский сад, расположенный поблизости, старичков— шахматистов, сидевших на скамейках, кирпичные стены, которые возвышались за окном спальни и врезались в память, поликлинику, пахнущую карболкой и бесконечные, пахнущие пылью и хлебом улицы, поднимающиеся и опускающиеся на холмах.

Велосипед был привезен к бабушке в электричке с Савеловского вокзала. Отец поддерживал меня всю дорогу от станции до дома. Потом бегал по двору и ругался, потому что я упорно не понимал, что педали на велосипеде не прокручиваются и расставлять ноги в стороны совсем не обязательно.

Вечером во дворе догорал последний вечер августа. Кусты около дома были пыльными, бабуси постанывали на лавочках, потирая больные поясницы, а школьные друзья рассказывали о каникулах.

— А я на Черном море был, — похвастался я. — Жара жуткая, а потом шторм, волны огромные, размером до второго этажа.

— Ну ладно, будет врать. Таких волн не бывает, — сплюнул Коля Васильев.

— Ага, не бывает. Очень даже бывает. Мы думали, что наш дом в море смоет. Сели ужинать, а в окно волна и все смыла…

— А я у бабки в деревне был, — вступил в рассказы Вовка Сорокин. — Такая дура. Кричит, ругается, ничего не соображает. Дед от нее на охоту удирал и меня с собой брал. Я из настоящего ружья стрелял.

— И что, убил кого—нибудь?

— А как же. Двух медведей, — хвастается Вовка.

— Ха… — смеемся мы. — Двух медведей, мы так и поверили.

— Юрка, а ты?

— А я здесь все лето был, — Семечкин грустен. — Все разъехались, тихо стало, пусто. Вот, рисовать научился. — Он выдирает из тетрадки страничку, на ней явственно виден Сорокин и два удирающих мохнатых медведя. Они живые. И Вовка, и медведи, они бегут прямо на этой страничке.

— Здорово, — зевает Коля. А я открываю рот и не могу оправиться от удивления.

— Юрка, а что еще ты умеешь? Любовь Васильевну можешь нарисовать?

— Могу, — Юрка делает несколько движений карандашом и на чистой страничке стоит толстая тетя Любовь Васильевна, наша классная руководительница, рассказывающая школьникам о том, как широка страна наша родная.

— Ну надо же, как ты это делаешь. Я уже сам ее забыл, а ты…

— Не знаю. Я просто вспоминаю, и оно само по себе получается.

— Юрка, поганец. Быстро домой, а то убью…

— Мне пора, — бледнеет Юрка. — Батя опять нажрался.

— Расселись тут — Юркин отец с трудом стоит на ногах.

— Хоть бы детей постыдился, — крестится старушка в платке.

— А, е… — отец сползает на скамейку. — Что вы все… — Начинает он, но теряет нить.

— Бать, пошли. Пошли, ну прошу тебя. Вставай.

— Сучонок. Ты слышишь, что я тебе говорю? Слышишь?

— Пошли, батя. Прошу тебя.

Выходные закончились. И я как-то сам сел на велосипед и поехал. Мимо кирпичных домов, мимо дома моей одноклассницы Гали Бабушкиной, в которую был слегка влюблен. Мимо дворца пионеров, дома Культуры, школы, горсовета, физтеха, книжного магазина, станции, рынка, кафе «Чародейка».

— Держи его! Уйдет!

Передо мной стояли сельские хулиганы из нашей школы, перешедшие уже в четвертый класс.

— Эй, ребята, вы чего.

— Городской, сволочь. А ну, иди сюда.

— Ребята, — я судорожно вспоминал содержание прочитанных книжек и беседы с мамой, наставлявшей меня о правилах хорошего тона. — За что?

— Сука. Отдавай велик.

Меня били ногами. Не то, чтобы очень сильно и по голове, больше по ребрам и как-то нерешительно, чтобы не покалечить, а напугать.

Нос мне, впрочем, разбили основательно. Домой я добрался с разорванными штанами, рыдающий и окровавленный.

— Господи, — газовая сварщица тетя Аня открыла мне дверь. — Надь, Надя, посмотри, что со внучком Татьяниным сделали. Кто тебя так?

— Хулиганы какие—то. И велосипед отобрали, который папа подарил.

— А какие хулиганы? Ты кого—нибудь знаешь?

— Нет, незнакомые. — соврал я.

— Господи, бандиты окаянные. Иди, умойся. Бабушка скоро придет.

В выходные приехал отец, и я рассказал ему о происшедшем.

— Не расстраивайся. Велосипед в крайнем случае купим новый. А Юру этого вашего жаль. Увидишь его, предложи сходить вместе на рыбалку.

Я выбежал во двор. Семечкин бродил между начинающими желтеть кустами, изредка ковыряя что-то ботинком.

— Юрка. — напрягся я. — Хочешь пойти со мной и отцом на рыбалку?

— Что? Правда?

— Правда. У нас лишняя удочка есть.

— Хочу.

— Привет, Юра, — сказал отец. — Ну пошли. Поможешь сумку нести?

— Да, конечно.

— Спасибо. Где у вас лучше всего червей копать?

— Смотря каких, — оживился Семечкин. — Если красных, то за станцией лежат гнилые бревна, их там полно. А если дождевых, то по дороге будет поле…

— А на каких рыба лучше берет?

— На красных.

— Тогда веди к вашим бревнам.

Мы нарыли целую консервную банку отборных червей и пришли к пруду. Вода по осени уже становилась темной, воздух был прозрачным, листва золотой. От земли поднимался аромат, за который я сейчас, почти четыре десятилетия спустя, отдал бы все, что у меня есть — запах перегноя, грибных шляпок, хвои, березовой коры.

Клев начался сразу же. Это было волшебством, я ходил на этот берег почти каждый день, и Юрка тоже, и батя его, и все одноклассники. Один— два бычка — вся наша добыча. В этот день клевали золотые рыбки—карасики. Мы не успевали забрасывать удочки в воду.

— Вы что, волшебник? — испуганно спросил Юрка.

— Нет, — зевнул отец. — На самом деле это ты показал, где червей брать. А давайте, ребята, пообедаем. У меня бутерброды, с колбасой, с сыром, хотите?

— Хотим.

— И лимонад тоже имеет место быть.

Лимонад щипал в горле, бутерброды были потрясающе вкусными, а карасей мы наловили столько, сколько я ни разу не ловил в жизни.

Над прудами собрались тучи, потемнело и начал накрапывать дождик.

— Ребята, айда домой.

Как же вкусно пахнет, когда первые капли дождя прибивают к земле осеннюю пыль. Мы бежали мимо башенки над заброшенной усадьбой, мимо сельского магазинчика, расположенного в бараках неприглядного вида. Около станции продавали соленые огурцы, но мы добежали до подъезда, скрипнула дверь, запахло плесенью и кошачьей мочой, но в этом сумраке было уютно. Тем более, что на улице разыгрался ливень.

— Юра, а говорят, ты умеешь рисовать? — спросил отец.

— Умею немножко.

— Ну нарисуй меня, например. Вот у меня ручка есть, и тетрадка.

— Ну, вы. Вот такой.

Это был отец. Юрка по наитию схватил выражение его лица, будто размышляющее над чем—то, едва уловимый взгляд…

— Юра — Отец нахмурился. — .Послушай меня. Ты будешь известным. Я тебе обещаю. Только держись. Помни о том, что у тебя дар. Ты должен учиться. Слышишь?

— Спасибо

— Юра! Ты где шляешься?

— Ой, маманя сердится. Я здесь!.

— Ну—ка домой, быстро!

— Юра, если что, дай знать. Ты должен учиться, у тебя талант, огромный. Это от Бога, как завещал Ленин, не знаю. Прошу тебя, держись. Если что я тебе помогу, беги к Сашке, вы же дружите.