- Ничего общего, - ожесточенно сказал Усанков. - Не похож, не та порода. Какой из тебя гусар!

- Нет, ты сравни.

- Сравниваю. У тебя брюшко, у тебя плешь, сутулый, куда вы, папаша, лезете? А в те годы ты совсем был тюха-матюха. Это теперь поднабрался номенклатуры.

- Врешь ты все, - сказал Ильин. - А как по-вашему, Альберт Анисимович?

- Смотря какое сходство вы ищете, - помолчав, неохотно ответил старик. - Все люди, да всяк человек сам по себе.

- Вы, папаша, напрасно эту тему раздуваете, - сказал Усанков угрожающе. - С какой целью?

Альберт Анисимович слушал его, склонив голову, изображая робость и послушание, однако глазки его посматривали из-под бровей с насмешливым интересом.

- Ищет человек, спрашивает, вот я и осмелился дорогу показать. Хотя и предупреждал.

- Куда показываете? Куда? Да и почему берете на себя? Какой из вас указчик? - уже совсем грубо одернул его Усанков.

Тогда старик отступил в сторону, галантно махнул рукой, поклонился, как бы уступая путь.

- Не могу перечить вам, тем более вы лицезрели поручика самолично...

- ...Допустим, нарушали законы, - вдруг заговорил Ильин, - продолжая всматриваться в портрет. - Подлейшим образом проникли, враньем, обманом и прикончили. Все на лжи было. Позор. Согласен. Возникает другой вопрос: почему на Сталина ни одного покушения не было? Никого не нашлось. С собой кончали от ужаса, от стыда. Стрелялись. От страха. А на диктатора руку не осмеливались поднять. На царя, помазанника божьего не побоялись. Правда, скопом навалились. И то стыдно, и это опасно, - он говорил негромко, словно бы сам с собой. - Что ж это - ни одной души отчаянной, чтобы восстать...

- Дошло! Добралось! - воскликнул Альберт Анисимович. - Правильно. Всякому своя пора должна быть стыднее. Ведь и в Ленина несколько раз стреляли. А как же... Резонно. Война. Резон! Из гвардии в гарнизон! А потом дошли до рабства подлого.

- Извините, Альберт Анисимович, нам пора, - сказал Усанков. - У нас правительственная комиссия. Горячка.

- Разумеется. Какой может быть разговор.

- Вы мне позвоните, - сказал Ильин.

Альберт Анисимович поправил очки, слабо покачал головой.

- Вряд ли. Времени у меня не осталось.

- Как же так? - забеспокоился Ильин. - Мы с вами должны еще выяснить. У меня ведь прямых доказательств нет.

- Вы уж меня простите, - Альберт Анисимович подошел к Ильину, заговорил с ним тихо, почти шепотом и, поклонившись Усанкову, удалился в приоткрытую дверь собора.

- Надо мне дождаться его, - сказал Ильин.

Усанков посмотрел на часы.

- Невозможно.

- Это для меня очень важно.

- Что еще случилось?

- Мне надо узнать про свою мать, про себя.

- Шеф уже в гостинице, он рвет и мечет. Нам торопиться надо, пока он...

- ...от этого многое зависит, - продолжал, не слушая его, Ильин. - Если она была правнучкой...

- ...не стал вызывать твоих хлопцев и обрабатывать их, среди них быстро найдутся...

- Мне надо узнать, кто я такой.

- Могу сказать: ты мудак, ты идиот, если ты до сих пор не понял это.

- Мне наплевать на твоего шефа и на все его приготовления.

- Послушай, Серега, ты, конечно, герой, ты смельчак, но поехать надо, я тебя прошу.

- Зачем?

- А затем, что мы приедем и ты подпишешь бумагу, которую он сочинил, раздельно, чеканя каждое слово, проговорил Усанков. - И порядок. Все будет забыто.

- И потом? - спросил Ильин. - Что будет потом?

- Ты погонишь в шею всех этих иллюзионистов, артистов, священников, мошенников.

- Какие артисты, это не артисты, ты знаешь.

- Это были артисты, артисты, - упрямо повторил Усанков.

Ильин посмотрел на него с интересом.

- А ты боишься признать.

- Я за тебя боюсь.

- За меня?

- Ты помнишь, как сделали Алешу Курочкина?

Он не мог не помнить. Сперва Курочкину приписали склоку, потом клевету. Курочкин не унимался и доказывал, что министерские заправилы заключают невыгодные договора с австрийцами не случайно, они получают за это подарки... Однажды вызвали санитаров, тут же, в министерстве, связали его, вкатили укол и увезли. С тех пор он мыкается по психушкам.

- Думаешь, Клячко постесняется, он состыковал твою выходку и твои привидения и понял, что на этом можно сыграть. У него нет запретов.

Страх должен был вылезти. Сколько бы ни хорохориться, у каждого из них внутри укоренился страх, родимый, с которым они выросли. Тот самый, липкий, потный, что накинулся на Усанкова ночью в купе.

- Откуда он узнал про поручика и прочее?

- Я рассказал. Сидели, болтали в поезде. В порядке анекдота.

- Значит, я тебе обязан. Спасибо.

- Кто же знал.

- Ты его не разуверил? Чего ж постеснялся? Ты-то мог подтвердить.

- И что? Артистов принял за привидения - смешно. А дальше не смешно. Утром резвился, к обеду взбесился. Ты сам разбудил чертей. У него теперь одно объяснение - псих. И выход один - упечь тебя в больницу... Поступки нелогичные, нес чушь. Все это, конечно, если не пойдешь на мировую...

- Не упечет, - сказал Ильин спокойно.

- Почему же?

- Ты не позволишь.

- Я? Я ему не указ.

- Ничего, ты постараешься.

Усанков заложил руки за спину, крепко сцепил пальцы, тон Ильина удивил его нагловатостью, вроде никак не свойственной их отношениям, где всегда командовал Усанков.

- Ишь ты, как уверен.

Ильин похлопал себя по карману куртки.

- Забыл про свое свидетельство? Так что если в дурдом, то вместе отправимся.

Усанков от души расхохотался.

- Молодец, Серега! Отличный шантажист из тебя получился!

Разгадка удручала своей простотой и в то же время обрадовала Усанкова. Потому что страх не мог никуда деться, он сидел у Ильина в печенках, селезенках, в самом нутре, а вот то, что он, Усанков, недооценивал Ильина как противника, это факт. Никогда Ильин не был в противниках, и сейчас Усанков по-новому как бы просчитывал Ильина: доверчив, долго сопротивляться не может, умен, но душевно ленив, инертен...

Белые двери церкви скрипели и хлопали, когда приоткрывались, оттуда доносилось пение, волна нагретого свечного воздуха обдавала Усанкова сладковатым запахом.

- А тебе не надоело? - вдруг спросил Ильин.

Он сразу понял, о чем это, он не привык к таким вопросам, он вообще не любил отвечать, он предпочитал спрашивать. Он нахмурился. Ильин смотрел на него с участливостью.

- Надоело, - сказал он. - Еще как надоело, - и тотчас оборвал себя. Все равно надо возвращаться.

- Зачем тебе это?

- Не мне, а тебе.

- А тебе зачем?

- Мне? - Усанков подумал. - Иначе смысла не будет.

- Смысла в чем?

- Если отступить, смысла не будет во всей нашей борьбе, - ответил он скорее дежурно, чем уверенно, потому что объяснить это было невозможно.

В том-то и беда, что никому не объяснишь. Один лишь Клячко мог его понять. Потому что Клячко знал всю мерзость сделок, лжи, обманов. Все, в чем участвовал он, Усанков. И то Клячко не все знает. Потому что были и собственные интриги, сговоры, потому что надо было сохраниться. Не просто сохраниться, надо было добраться до ступени, с которой можно было начать действовать. Чем выше он поднимался, тем больше перед ним открывалось низости, тем больше приходилось в ней участвовать. Два года назад ему доверили поехать на юг заказать ковер с вытканным портретом супруги крупнейшего человека. Потом доверили докладывать про завод, который досрочно построен. Хотя его еще и в помине нет. И все получили за него награды. Когда-то он поклялся себе уничтожить всю эту кодлу во главе с Клячко. Теперь, когда они зашатались, когда еще немного и эта клика падет, нельзя отступиться. Чего ради? Чтобы дать уйти Клячко тихо, спокойно на союзную пенсию, с почетными проводами, с дачей в Жуковке, со всеми наградами? Не выйдет, он добьет Клячко, и все грехи будут отпущены. Лишь бы не промахнуться, ударить наверняка. Отказаться от этого удара? Тогда вся пакость, в которой он участвовал, не получит оправдания. Тогда действительно прощения ему не будет. Останется он, карьерист, хапуга, лжец, пособник Клячко, такой же преступник.