Фрам встал на задние лапы и радостно замахал передними.

Но пароход уплыл, растаял за горизонтом. Возможно, судно направлялось к другим, отмеченным на карте островам, где были стоянки охотников и рыбаков.

А может быть, пароход ему просто померещился?

Океан со своими вечными айсбергами показался Фраму ещё более пустынным и враждебным. Он побрёл дальше по скалистому берегу... И вдруг увидел медведицу с двумя медвежатами.

После знакомства с Дуралеем он решил, что разумнее всего рассеять с самого начала все подозрения. Он обрадовался этой встрече, потому что искал друга. Может быть, у медвежат нет отца? Он готов усыновить их, обучить весёлым проделкам. Ещё издали Фрам стал выражать свои самые добрые намерения.

Он вставал на задние лапы, отдавал честь по-военному, кувыркался, катился колесом, шёл на передних лапах, подбрасывал вверх и ловил комья снега. Наконец, он, вальсируя, приблизился к ним.

Медведица смотрела на него как на привидение. Она пятилась, остолбенело следя за грациозно вальсирующим Фрамом.

Медведица не понимала, чего хочет этот странный медведь. Может быть, как Дуралей, она тоже сочла его ненормальным или ещё хуже — бешеным.

Зато медвежата сразу выразили радость и восхищение. Проделки Фрама им явно пришлись по нраву. Они не боялись Фрама, не убегали, не таращили глупо глаза. Наоборот, им хотелось подбежать к нему поближе.

Но медведица-мама сердито подгребла их лапой поближе к себе и зарычала. Видно, пригрозила хорошей взбучкой, как только они останутся наедине. А пока она собиралась разделаться с этим медведем-шутом.

Фрам был в двух шагах. Он бы с удовольствием приласкал белых пушистых медвежат, погладил бы их, как гладил когда-то ребятишек в цирке. Но медведица встревожилась не на шутку. Всё непонятное казалось ей враждебным. Оскалившись, она зарычала. Лапой затолкала детёнышей себе за спину, чтобы расчистить поле боя. Шерсть дыбом встала у неё на загривке, и, мотнув головой, она с рёвом кинулась на Фрама.

Тот закрутился как волчок. Ему, отощавшему от голода, манёвр удался, даже лучше, чем он ожидал. Медведица скользнула мимо него, потеряла равновесие и стукнулась носом об лёд. Фрам грустно посмотрел на неё и участливо протянул лапу, желая помочь ей встать,— люди научили его быть вежливым. Однако сестрица Дуралея злобно напряглась и вонзила клыки в протянутую лапу. Наверное, она вырвала бы изрядный кусок мяса и шерсти, не будь у Фрама в запасе ещё одного приёма: Фрам тут же зажал ей лапой ноздри.

Задохнувшись, медведица отпустила лапу. Всё ещё зажимая ей ноздри, Фрам подтащил упрямицу к детёнышам, а сам отошёл.

Взобравшись на скалу, он принялся зализывать рану. Придя в себя, медведица гневно зарычала ему вслед.

Фрам притворился, будто ничего не слышит и не понимает. Он не хотел драться. Противники мерили друг друга взглядом: Фрам — сверху, медведица — снизу.

И тут цирковая выучка оказалось сильнее Фрама.

Он скорчил рожу и насмешливо подудел, совсем как клоун Августин, а потом сделал великолепное сальто-мортале. Вне себя от негодования и страха сестрица Дуралея подтащила к себе медвежат и прыгнула вместе с ними на первую попавшуюся льдину. Она покинула поле боя, не желая иметь ничего общего с шутом.

За скалой Фрам обнаружил почти нетронутую моржовую тушу. Опять скатерть-самобранка, так сказать, кушать подано. Он всласть наелся медведицыным обедом и вздохнул, сожалея, что хозяйка уже не вернётся...

Фрам встречал и других медведей и всякий раз старался завязать с ними дружбу. Он приближался к сородичам без цирковых номеров, как самый обыкновенный медведь. Но все они сразу же показывали клыки и кидались на Фрама. И опять, чтобы избежать схватки, волей-неволей приходилось учёному медведю прибегать к проделкам клоуна Августина или обезьянок Ники и Пики. Фрам не хотел никого обижать, ему достаточно было ошарашить противника. Стоило Фраму перекувырнуться, пройтись на передних лапах или станцевать вальс, как очередной дикарь застывал на месте, вытаращив глаза, не решаясь вступить в бой с таким непонятным зверем. Дикарь бросал и стол и дом и удирал, мотая своими длинными меховыми штанами, свисающими до пят. Успокаивался он, лишь отбежав далеко-далеко и вскарабкавшись для безопасности на скалу.

Оттуда дикарь с великим удивлением и страхом глядел на странного зверя: с виду медведя, но по повадкам — неведомо кого.

Фрам вставал во весь рост. Он приветственно махал передними лапами и, кивая головой, по-дружески призывал к миру. Он как бы говорил:

«Ну, что ты? Иди сюда! Это же твоя добыча. Я же приглашаю тебя за твой собственный стол!.. Ну что же это такое? Неужели и ты родной брат того драчуна и тупицы, который удрал с острова куда глаза глядят? К столу! Прошу к столу!»

Но это был глас вопиющего в пустыне. Дикарь скрывался за скалой или улепётывал во весь дух, путаясь в своих белых шароварах.

Постепенно Фрам стал понимать, что обречён на вечное одиночество. От диких медведей его отделяло нечто таинственное и роковое, он и сам не понимал что. Он чувствовал себя отверженным. Здесь он был незваным гостем, потому что не знал суровых законов полярного края. Он был выходцем из другого мира и, казалось, жил шутя, несерьёзно. Не соблюдал никаких правил, понятия не имел о границах медвежьих владений.

Фрам обычно появлялся в разгар чужого пиршества. Хозяин рычал, мотал головой, скалился, готовясь защищать свою добычу до последней капли крови. Но акробатические номера Фрама, его перепляс с подскоком заставляли беднягу попятиться, а потом пуститься наутёк. Оставленная еда доставалась Фраму, и он с аппетитом уплетал её. Но день ото дня ему становилось всё грустней и грустней.

Когда же наконец он встретит медведя, который сможет понять, что Фрам хочет и умеет дружить?

Фрам продолжал кочевать с острова на остров по ледяному насту или на плавучих льдинах. Но всюду его ожидал один и тот же жестокий приём: для всех он был бродяга, нарушитель медвежьих законов.

Огромное красное солнце клонилось уже к горизонту. Близилась долгая полярная ночь.

На берегу океана Фрам соорудил себе берлогу.

Опустились лиловые, мутные сумерки. Океан покрылся толстым слоем льда. Не осталось ни одной зелёной полыньи. Кругом расстилалось лишь белое поле — ледяное, стеклянное. Птицы собирались в тёплые края. Полярные ласточки, серебристые и зеленоватые чайки, нырки и овсянки торопливо сбивались в стаи, чтобы лететь к югу.

Небо опустело. Солнце спряталось за горизонт. На западе ещё видна была розовая полоса. Но и она становилась всё уже, бледнее, а потом всё погрузилось в кромешную тьму. Завыла северная метель, наметая и перекатывая сугробы. Льдины стали резко и страшно трещать. Полярная зима и долгая ночь завладели пустынными землями и замёрзшими водами.

Неужели где-то далеко-далеко есть тёплые, освещённые города, звенят трамваи, гуляет по бульварам оживлённая толпа? Неужели и вправду ветер там треплет старые, отставшие от стен цирковые афиши и на них изображён знаменитый Фрам — белый медведь? Кто поверит, что в далёком городе курносый мальчуган, облокотившись на стол, взахлёб читает в этот поздний час книжку о белых медведях?

XII. Фрам находит друга

После первых зимних вьюг прояснилось. Ветер стих. Ночной небосвод стал высоким, синим, полным сияющих звёзд. Явственной стала красота этого северного края. Холодная, неземная, словно пригрезившаяся.

Иногда луна обливала молочным светом белые просторы. Тогда ледяной океан мерцал и искрился. Искрились и переливались снега. Сверкали и серебрились горы.

Но порой светили одни лишь звезды.

Потом вдруг половина неба полыхала северным сиянием.

Три радуги одновременно разгорались в тёмно-синей вышине. Красный цвет истаивал в оранжевый, оранжевый — в жёлтый, а жёлтый вдруг ярко разгорался, соперничая с густым сверканием фиолетового. И чем спокойнее мерцала одна дуга, тем горячее пылала другая. И этот переливающийся купол, сложенный из разноцветных дуг, вдруг обрастал пляшущими огоньками. Языки пламени — голубые, красные, зелёные, жёлтые — колыхались, свисая шёлковой бахромой, вздрагивали и внезапно гасли.