Портрет со стены перекочевал под кровать, а в начале августа, в день совершеннолетия, Ярик женился на девочке-однокурснице, на которой просто обязан был жениться, как порядочный человек.

Август вовсю жарил полупустую Москву, и Ярик, на третий день после свадьбы отвезший молодую супругу в больницу по поводу серьезного токсикоза, целыми днями слонялся в районе центра, порою заходил в кино, порою задерживался в очереди возле арбузной клетки и после, устроившись на скамейке бульвара, кромсал зеленый полосатый эллипсоид карманным ножом и закусывал незрелую, вялую, розовую плоть украинским бубликом из соседней булочной, — однако, отчетно или безотчетно, — маршруты прогулок с каждым днем все ближе подходили то к окрестностям министерства, то — к тер-ованесовскому дому, так что ничего особенно случайного в случайной с Галиною Алексеевной встрече по сути не было.

Увидев художника, она обрадовалась, а он с виноватым, но каким-то особенно агрессивным видом в первый же миг, первыми же словами сообщил о женитьбе, и Галина Алексеевна поймала себя на возникшем одновременно с уколом ревности облегчающем чувстве: отношения с Яриком, сбросив излишек ответственности и серьеза, должны, показалось ей, наконец, наладиться, — и, едва поймала, — начала, словно прогоняя постыдное это облегчение, с неорганичной заинтересованностью выспрашивать своего Модильяни о творческих планах и свершениях, — и он, приняв интерес за чистую монету, потянул Галину Алексеевну в общежитие, место в котором, переехав в дом жены, покуда за собою оставил. По дороге они зашли в "Российские вина", и Галина Алексеевна купила за свой счет бутылку муската и солидный кулек болгарского винограда.

Заметив отсутствие в комнате портрета себя, Галина Алексеевна снова ощутила укол той самой иглы, однако, тут же и оправдала Ярика, а, когда он, достав из тумбочки стаканы, вышел, чтобы сполоснуть их, — открыла лежащую на кровати огромную папку и стала перебирать листы ватмана с античными орнаментами, слепыми гипсовыми головами и внеэротическою обнаженной натурою. Ярик тем временем возвратился, обернул низ бутылки нечистым полотенцем и принялся колотить дном о косяк, вышибая пробку, но исподлобья все поглядывал за Галиною Алексеевною, ибо с замиранием сердца ждал, когда же она, раскопав скучные эти, учебные листы, наткнется, наконец, на папочку маленькую, куда он собирал настоящие работы.

Дождавшись, художник прервал сервировку и, затаив дух, на цыпочках, подкрался к Галине Алексеевне, остановился за ее спиною и, весь внимание к реакции зрительницы, принялся ревниво следить за перемещением ее взгляда по своим детищам. Детища явно несли печать незаурядности и снова были сильно стилизованы и рискованно сексапильны, и Галина Алексеевна, чувствующая, как под молодым горячим дыханием колышется на ее затылке прядка, совсем смешалась, засмущалась, закраснелась и только приборматывала робко: вот видишью я ж тебе говорилаю я ж в тебя верилаю и, право-слово, происходи дело не в этой сакраментальной комнатке без штор, свидетельнице их позора, их неудачи, — оно, пройдя через головокружительный, как над ручьем, поцелуй, вполне могло завершиться узкой железной коечкою, и рисунки, — и учебные, и настоящие, — полетели бы грудою на плохо метенный пол.

Расставаясь у метро, Галина Алексеевна взяла с юного своего друга слово послезавтра в четыре у нее отобедать. Но я не могу быть один: завтра утром выписывают жену! снова довольно агрессивно добавил Ярик. Пожалуйста, неискренне ответила коллежский асессор. Приходи не один. И Тер-Ованесов будет? чуть не спросил художник.

Тер-Ованесова, разумеется, не было, и Галина Алексеевна, отчасти заказавшая в ближайшем ресторане, отчасти приготовившая собственноручно вполне изысканный обед, принявшая душ с душистыми мылами и шампунями, голая стояла перед туалетом, не без слегка приправленного смущением, но законного удовольствия изучала отражение и решала, что надеть: черный ли тайваньский халат с парчовыми драконами и изящные золотые туфельки на очень высоком каблуке и больше ничего (но, если Ярик придет с женою, быть в ничего нелепо и стыдно) или полную сбрую и тогда уж что поверх — безразлично. Почти безразлично. Ладно, подумала, вспомнив картинку из маленькой папочки, придет с женою — сам будет и виноват.

Ярик не вошел, а вломился, ворвался, влетел, весь встрепанный, возбужденный, Галине Алексеевне в первый момент показалось, что даже и пьяный, — но нет, показалось, — не отреагировал ни на бурное приветствие Чичикова, который обиделся и ушел за диван, ни на туалет хозяйки, которая обиделась тоже, но виду не подала, — не обратил внимания ни на что, а чуть ни с порога и в совершенно императивном тоне заявил требование: мне срочно нужна типографская краска! Если ты порядочный человек — ты должна достать типографской краски. Должнаю порядочный человекю подумала Галина Алексеевна. Ого как круто! Может, ты сначала вымоешь руки и сядешь к столу?

Ярик аж задохся от возмущения. Он не находил слов. Он простою он просто поражался Галине Алексеевне, он поражался миллионам других галин алексеевн и алексеевичей, которые могут думать и говорить об обедах, завтраках и ужинахю которые способны пропихнуть в глотку кусок, когдаю когдаю когда попирается самое святое, что есть у человечестваю когда грохочущие гусеницы вминают в древний булыжник детские куклыю когда слезы матерей и вдовю и этихю как ихю сиротю

Наша героиня поначалу присмирела под напором гражданских чувств такого робкого прежде и такого неистового теперь любовника, но постепенно подпадала под обаяние яриковой страсти, и чем дальше — неукротимее разгоралось в ней желание и превысило, наконец, даже то, испытанное в общежитии, ей стало влажно и обжигающе горячо, а Ярик словно бы и не замечал этих перемен и все говорил, говорил, говорил. Слова давно потеряли для Галины Алексеевны всякий смысл, но тем более действовали на нее их тон, энергия, заключенная в них. Да-из-на-си-луй-же-ме-ня, ч-черт побери! едва не вслух произнесла Галина Алексеевна, но в этот момент беспричинно приоткрылась, скрипнув, дверца шкафа и укоряюще глянула на изменщицу серым рукавом выходного тер-ованесовского костюма.

Галина Алексеевна опомнилась, попыталась взять себя в руки, попыталась разобраться, наконец, чего же, собственно, желает от ее порядочности юный художник, а он как раз разворачивал извлеченный из кармана листок, на котором была изображена со спины марширующая колонна, придавленная свинцовым небом: сотня затылков под глубокими касками, — а откуда-то из середины колонны — обернутое, смятое ужасом и растерянностью лицо, кричащее НЕТ! Оказывается, Ярик намеревался вырезать рисунок на линолеуме, распечатать его в сотне, в тысяче экземпляров, расклеить, разбросать по городу. Юному художнику тоже хотелось покричать НЕТ! и Галина Алексеевна — по его убеждению — обязана была помочь, обязана хотя бы перед собственной совестью!

Представьте положение будущего генерала: хотя стремление к ниспровержению и протесту и придавало Ярику необоримое обаяние, — оно же грозило и невозвратимо погубить юношу, вырвать из этой непростой, дурацкой, но такой, в сущности, теплой жизни, переместить в запертые темные помещения, в комариные леса, словом, отобрать его у Галины Алексеевны; при определенном же стечении обстоятельств — вдобавок загубить собственные семейную идиллию и карьеру. Нашей героине достало не столько ума, сколько женской интуиции не призывать художника к рассудку, к разумной осторожности, — такие призывы только добавочно распалили бы восемнадцатилетнего диссидента, — она напала на Ярика со стороны, с которой тот был менее всего защищен, ударила, так сказать, с тыла.

В своем ли ты уме?! резко, почти сварливо бросилась Галина Алексеевна на художника. Какой линолеум?! Какая краска?! переодень своих солдат в американскую форму, — и я берусь напечатать это произведение искусства хоть бы и в «Правде». Переодень в немецкую — и мы миллионным тиражом издадим с тобою плакат ко Дню Победы. Это тот же самый соцреализм, который ты — по твоим словам — так ненавидишь и с которым поклялся в нашей церкви бороться до последнего. Ты их выкормыш больше, чем я! Ты неспособен возвыситься над ними настолько, чтобы говорить не их языком! Боже! как мне за тебя стыдно! Маль-чиш-ка! Без-дарь! и почувствовав, что инициатива намертво в ее руках, сделала долгую паузу. А если ты хочешь просто проинформировать сограждан, то напрасно беспокоишься: газеты уже сделали это гораздо внятнее и бльшим тиражом. И мир, как видишь, не только не перевернулся, но даже, кажется, и с места не стронулсяю