Оказалось, отец Кости погиб в войну, а мать с сестренкой сожгли фашистские каратели на Смоленщине и Потапыч для Кости был единственным утешением

Но приказ есть приказ, и Костя улетел на Большую землю. Потапыча своего Костя оставил на попечение всей роты. Но, как обычно бывает, у семи нянек — дитя без глаза. Так получилось и с Потапычем.

В гарнизоне травили крыс, мышей и прочих вредителей и разносчиков инфекции. Все свалки, помойки и другие «злачные» места были обработаны сильнодействующим ядом.

Никто не догадался в это время подержать Потапыча на привязи, а когда спохватились, было поздно: Потапыч побывал на свалке... Всю ночь простонал Потапыч в каптерке. Ребята пытались спасти своего любимца: поочередно дежурили, давали слабительное, отпаивали водой, даже где-то раздобыли парного молока, но ничто не помогло... К утру Потапыч затих...

Так не стало всеобщего любимца и спасителя повара Мухи. А сержант Костя Горюнов еще не знал о случившемся...

Сахалин, 1951

БЕЗ ВЫСТРЕЛА

Поздней осенью мы с другом, Геннадием Клениным, сидели в маленьком скрадке на берегу озера. Метрах в тридцати колыхались на водной ряби наши разномастные резиновые чучела.

Впереди и левее нас из-за бугра виднелись камыши Владыческого озера, а чуть правее красновато-коричневой стеной тянулись заросли спелого шиповника. Далеко-далеко за серебристой Окой возвышался над лугами золоченый купол старинной русской церкви в городе Спасске.

С Геннадием мы сдружились давно и всегда охотились вместе. Но был он слишком горяч и, если видел севшую на соседнее болото птицу, то обычно не выдерживал и вылезал из скрадка.

Вот и тогда, стоило небольшому табунку гусей опуститься в центр Владыческого озера, Геннадия будто пчела ужалила. Он подскочил и пробил головой верх слабо скрепленного скрадка. Осторожные птицы стали еще дальше облетать наше подозрительное укрытие.

— Брось вертеться... — недовольно заворчал я.

Но он будто и не слышал. Глаза его смотрели в центр озера, а длинные, одетые в резиновые сапоги ноги уже вылезли наружу.

Припадая к изредка торчащей нескошенной траве, Геннадий благополучно подполз к берегу. Секундой позже он, как в воду, нырнул в прибрежные камыши.

Прошло много времени с тех пор, как друг исчез. Я устал долго сидеть без движения, приподнялся, с наслаждением размял затекшие ноги и пристально оглядел берег.

Метрах в пятидесяти левее того места, где скрылся Геннадий, я с трудом различил в камышах сжавшуюся в комок неуклюжую фигуру друга. Прямо на него, чуть не цепляя макушки камышей, плавно тянули поднявшиеся с озера гуси. Я юркнул в скрадок, рассчитывая, что гуси после выстрела Геннадия повернут ко мне, взвел курки.

Когда гогочущий табунок был над самой головой Геннадия, он вскочил и вскинул вверх стволы ружья. Не ожидавшие западни, птицы быстро-быстро заработали крыльями и в первые секунды как бы остановились в воздухе. Удобнее момента для выстрела нельзя было и выбрать...

Одна из птиц, кувыркаясь, пошла вниз. Я ожидал что сейчас и другой гусь отделится от стаи и до меня докатится знакомый звук дуплета. Но опомнившиеся птицы были уже далеко от Геннадия и набрали большую высоту, а я еще не слышал даже первого выстрела.

Через некоторое время с гусем под мышкой к скрадку подошел раскрасневшийся друг.

— Вот здорово! Гуси сознательные стали. Ружье не стрельнуло, так они сами падают, — смеялся Геннадий,

— Ты все шутишь... — улыбнулся я.

— Нет, честно тебе говорю, не стрелял. Вот смотри! — переломив ружье, он извлек два патрона с осечкой.

— Да, странно. Я ведь тоже не слышал выстрелов. Но, может, кто издалека пальнул? — осенило меня.

— Какое там! Я за это время все камыши изъелозил и ни одной души живой не встретил, — отмахнулся друг.

Мы осмотрели птицу. Это была дымчато-серая гусыня. На оранжевых, с желтыми перепонками лапках мы обнаружили следы мелкой дроби.

«Стреляная...» — подумал я и взялся за темно-сизое крыло. Гусыня вся как-то сжалась и судорожно потянула крыло к туловищу, но оно лишь вывернулось и отвисло вниз.

— Закрытый перелом, — с видом опытного врача заключил Геннадий.

На месте перелома ощущались похожие на костяные наросты выпуклые утолщения. По нащупанным под кожей сплющенным дробинкам мы убедились, что кость была когда-то перебита зарядом мелкой дроби, но не доставшаяся охотнику гусыня, видно, отсиживалась где-нибудь в камышах до тех пор, пока не стала летать.

В спокойном полете слабая косточка кое-как выдерживала тяжесть птицы, но, когда, испугавшись, гусыня резко взмахнула крылом, кость не выдержала нагрузки, и птица рухнула на землю.

— Что мы с ней будем делать? — спросил я друга.

— Пусть перезимует у меня дома с утками, — подумав, ответил Геннадий. — А весной принесем ее на это же место и отпустим на волю. Уж очень красивая... — и он осторожно погладил ее по точеной головке.

Потом мы с ним расщепили толстую палку и, наложив на перелом выструганный из палки лубок, бережно опустили гусыню на дно просторного рюкзака.

Город Спасск-Рязанский, 1953

СЕКРЕТ

Грустно и тихо было в опустевших скошенных лугах. Только скворцы да галки, проносившиеся над пожелтевшими сиротливыми стогами, изредка нарушали торжественную тишину наступившей осени.

Изрядно устав от бесплодных хождений по болотцам и озерам, мы с братом решили отстоять вечернюю зорьку на «Копыте».

Правее нас кто-то отдуплетился. Мы с завистью проследили, как из снизившейся над соседним озером утиной стаи с тяжелым всплеском шлепнулся в воду ожиревший селезень. Через некоторое время еще дуплет — еще селезень.

Ни подсадных уток, ни чучел на чистой глади озера не было видно, лишь в прибрежной желтовато-коричневой осоке мы заметили сгорбившуюся спину затаившегося охотника. И странно было видеть, как громадные утиные стаи, пролетая на большой, недосягаемой для дроби высоте, вдруг всем строем, точно по команде, отвесно «пикировали» к тому озерку и после дуплета, вертикально взмывая вверх, занимали прежнюю высоту.

— Бот кудесник, магнитом он, что ли, их к себе притягивает?! — удивлялся брат Михаил. — Сходим посмотрим, в чем дело?

У самой воды, в осоке, согнувшись вопросительный знаком, тонкий, как жердь, сидел морщинистый рыжебородый дед. Около него лежали два сбитых кряковых селезня.

Довольный удачей, дед даже не отругал нас за бесцеремонное вторжение, а весело поглядывая зеленовато-серыми глазами на наши пустые ягдташи, великодушно разрешил провести с ним остаток вечерней зорьки. Вдруг высоко над нами развернутым фронтом появилась партия свиязей.

— Замри!..— прошипел дед.— Манить буду.

И тут-то мы с братом совершили непростительную ошибку; вместо того чтобы слушать деда, все свое внимание сосредоточили на утках. Как он манил, так мы толком и не поняли. Дед издал что-то наподобие змеиного шипения, и весь строй уток ринулся вниз...

Когда на небе появились тусклые звезды, мы собрались домой. Перед уходом я спросил:

— Как вы маните уток, дедушка? Продемонстрируйте, пожалуйста.

— Ишь чего захотел... — сморщился дед, словно от клюквы. — Ты вот походи с мое, да не так просто, а с толком: примечай, что к чему, вот и научишься...

Я же много лет потом ломал себе голову над его секретом и никак не мог отгадать.

Но вот однажды, охотясь под Заболотьем, я услышал сильное шипение, смешанное со свистом пущенного из пращи камня. Быстро взглянув вверх, я увидел: с большой высоты на широконоску «пикирует» сокол.

Обреченная утка, спасаясь от его когтей, камнем падала в небольшую лужицу. Свист крыльев «пикирующего» хищника напомнил мне змеиное шипение деда, когда тот манил уток.

«Вот в чем соль секрета!» — обрадовался я.