— Это что значит — деферативный?

— Это… такой… особенный. Для особо нормальных детей.

— Для сирот?

— Ну да. Для круглых.

— Вы — круглый?

— Круглый. Ни отца, ни матки. Ни даже тетки. А вы?

— У меня… отец. То есть… нет, то есть… да.

Опять закраснелась Наташа.

“Что за черт?” — думает Петька.

Удивляется Петька.

И дальше идут.

Так незаметно до позднего вечера прошатались. Семечек одних фунта два склевали.

Уж темно совсем стало, огни погасли, взошла луна.

Тут девчонки встрепенулись:

— Пора домой идти.

Распрощались и пошли.

И Петька с Мироновым до самого приюта про девчонок говорили.

— Хорошие девчонки.

Долго стучались в калитку. Долго за оградой лаял Король и гремела цепь. Наконец косоглазый дворник Иван открыл калитку. Зевал и ругался.

По двору шли, и вдруг Миронов сказал:

— Гляди-ка!.. Дрова кончились!.. Ловко! Теперь можно в лапту играть.

Поглядел Петька, — так и есть — кончились дрова. Очистился двор от забора до забора.

— Верно, — сказал Петька. — Можно в лапту играть.

Всю ночь не спал Петька. Все думал и все обсуждал.

И ранним утром оделся Петька и вышел во двор.

Холодно было, туманно, и пахло землей, и за оградой на тополях орали галки. Ежился Петька, ходил вдоль забора и глядел в окна.

Окна румянились чуть и блестели, как в речке вода. За окнами тихо было.

Ходил Петька вдоль забора и прутик искал. Прутика не было: всюду кора валялась, щепки и лык лохматый.

Прутика не было, но место Петька отлично нашел. Стал у забора и вспомнил:

“Вот здесь воспитатель сидел и книжку читал. Вон там ребята в рюхи играли. Вот тут я…”

Огляделся Петька, сел на корточки и щепкой стал ковырять землю. Ямку глубокую до локтя вырыл, — руку засунул: так и есть. Сцапали пальцы скользкий узелок. Сжал Петька узелок и поднялся. И, зашвыряв щепками яму, быстро пошел в приют.

А в коридоре сел на окно и, отдышавшись, развязал узелок.

Чистокровное золото за год не потускнело: по-старому солнце горело у Петьки в руках. Но меньше показались Петьке часы. И легче. Легкие, легкие… Даже страшно.

Задумался Петька, поежился.

К уху приставил часы — молчат. Крышки открыл — стоят.

Черные стрелки стоят на без двадцати восемь.

И вдруг еще страшнее Петьке стало.

“Как же это? — думает. — Что же это? Столько времени прошло, год целый прошел, а часы на час не продвинулись?”

Солнце в окно ворвалось. Испугался Петька и сунул часы в карман. И сразу тяжелые стали часы. Карман оттянуло, и стало неудобно ноге.

Пошел Петька по коридору. А навстречу Рудольф Карлыч идет. Улыбается. И солнце на белом халате. И кочерга в руке.

— Здравствуй! — говорит. — Доброе утро. Идем со мной печка топить? Нет?

— Нет! — сказал Петька. — Мне в экономию надо… Хлеб вешать.

И пошел хлеб вешать.

Но не убежал Петька. Нет… Это прошлым летом он мечтал убежать, а теперь… Теперь совсем другое.

Другие дела на уме у Петьки. И странно даже подумать: как это так бежать?

Но на руках у Петьки часы. На руках у него этот проклятый драгоценный предмет.

И нужно подумывать, что и как!..

Носит Петька часы день, другой — и все думает, все размышляет, куда бы часики деть.

Бросить хотел часы — пожалел: глупо. Самое лучшее — Кудеяру отдать. Да где его возьмешь, — не приходит больше гражданин Кудеяр. Ни слуху о нем, ни духу.

Так и страдал Петька и носил с собой эти ненавистные часы.

А в середине лета стали в приюте красить крыши.

Вот призвал раз Федор Иваныч Петьку и говорит:

— Сходи, — говорит, — пожалуйста, на улицу Ленина, в Губжир. Купи зеленой краски.

Дал Петьке денег, пошел Петька в Губжир.

Идет мимо базара. Старое вспоминает. Разные случаи вспоминает: гири, пампушки, селедки.

И вдруг слышит свист. Бегут люди.

Бегут по базару люди и дико орут:

— Лови его! Во-ор! Лови!..

Побежал и Петька. И видит, за кем бегут. Бегут за лохматым парнишкой. Парнишка бежит, оглянулся — мелькнул перед Петькой завязанный газ.

— Пятаков! — крикнул Петька и шибче бежать припустился.

А Пятаков бежит хорошо.

Толпа уж давно позади осталась, один только Петька вдогонку бежит. И кричит:

— Пя-та-ко-ов!

И вот догнал.

Схватил за плечо Пятакова и:

— Стой! Не уйдешь!..

А Пятаков увернулся и Петьку — под грудки.

— Дурак! — закричал Петька. — Дурак! Не дерись.

Отскочил Пятаков и смотрит на Петьку. И весь дрожит.

А Петька:

— Ну что? Не узнал?

— Нет, — сказал Пятаков, задыхаясь.

— В приюте… Помнишь?

— А, — сказал Пятаков, — помню. Обжора…

И дальше пошел. И все дрожит.

А Петька за ним:

— А дрова помнишь?

— Какие дрова?.. Помню… Ну что ж?

И дальше, дальше бежит Пятаков. И все стороной, все переулками-закоулками… К Слободе, на окраину города.

Петька за ним:

— Пятаков!

— Что тебе?

— Пятаков, подожди, не беги.

Стал Пятаков. Отдышался:

— Ух… Черт возьми… Что, говорю, тебе?

— Помнишь дрова?

— Помню. Ну что ж?

— Обидно?

— Что?

— Прости, — говорит Петька. — Я виноватый во всем.

И стал Пятакову рассказывать насчет дров. А Пятаков хохотать начал. И так хохотал, что повязка его на нос сползла.

— Дурак! — говорит. — Да разве ты виноват?.. Ведь сам я… Ведь я в тую ночь шестнадцать поленьев торговкам на кордон перетаскал.

— Врешь! — изумился Петька. — Врешь!.. Неужели верно?..

— Верно. Шестнадцать поленьев. А ты думал что, я за милую душу в реформу пошел? Нет, брат, нас на испуг не возьмешь.

Удивляется Петька:

— Так, значит, тебе не обидно совсем? И в приют не хочется?

— В приют?

Усмехнулся Пятаков. И говорит важно:

— Я, брат, в тюрьме побывал. А кто в тюрьме побывал, тому в приюте с детишками делать нечего. Понял?

Щелкнул Петьку по лбу и пошел качаясь.

Пошел качаясь и вдруг обернулся.

Обернулся и, бледный, лохматый, на Петьку идет. И сверкает своим одиноким глазом.

А Петька, конечно, подходит спокойно. У Петьки совесть чиста.

— Что? — говорит.

— То, — говорит Пятаков и на Петьку надвигается. — То, — говорит. — Гони часы!

И — раз по плечу Петьку: