“Ага, — думает, — на пушку ловишь? Ну, нет, брат… Знаем мы эти фольтики. Не поймаешь!”

Усмехнулся и говорит серьезно:

— Напрасно, — говорит, — кровь портите. Все равно не побегу. Хоть убейте, не побегу. Желания не имею.

— Да почему? — спрашивает милиционер.

Смеяться перестал. Петьку разглядывает. А Петька как загорловит во весь голос:

— Да потому, — говорит, — что никакого полного права не имеете бегать меня заставлять. Отвязаться хотите? Нет, не отвяжетесь! Ведите меня куда по закону следовает, а не то я жаловаться буду.

Сказал и сам испугался.

“Чего, — думает, — сказал?! Опупел, бродяга…”

А кучерявый-то сдрейфил, видно… Смутился. Руками замахал.

— Да что ты! — говорит. — Да разве я что!.. Идем, пошутил я.

— Знаю, — говорит Петька, — какие это шутки. Не очень-то шутки. Бежать подбиваете? Да? Лень человека до приюта проводить? Да? Шутки? Права не имеете шутить!..

Разошелся Петька. Кричит, руками размахивает. Люди, которые мимоидущие, удивляются даже. Что за дьявол? Стоит посреди улицы маленький рыжеватый парнишка, орет во всю глотку, ругается, а рядом милиционер топочется, красный весь, глазами хлопает, и папка под мышкой дрожит.

Умоляет кучерявый не кричать Петьку. Просит спокойно идти.

— Идем, — говорит. — Идем, пожалуйста.

Покочевряжился Петька — пошел.

Идет без оглядки, хмурится, губы дует, а самому смешно, сам про себя хохочет.

“Ловко! — думает. — Ловко я его поднапугал. Ай да кучерявый! Ну и дурак!”

А кучерявый с испугу, должно быть, еле идет. Еле за Петькой поспевает. Молчит, однако, помалкивает. Вздыхает только да поминутно пот с лица смахивает. А Петька для смеха еще подгоняет его.

— Ну что, — говорит, — вы так тихо идете? Гуляете, что ли? Нельзя ли слегка поднажать?

— Не могу, — отвечает. — Ей-богу, не могу. Почки не позволяют. У меня почки слабые, жары боятся. А я, понимаешь, еще в баню сходил. Понимаешь, попарился. Так что прямо умираю, до чего пить охота.

И вдруг увидел кучерявый какую-то чайную. Какой-то там “Милан”. С крыльцом и с большой размалеванной вывеской.

Остановился и говорит:

— Ой, — говорит, — зайдем, пожалуйста, выпьем чего-нибудь.

— Нет, — говорит Петька. — Не стоит.

— Стоит. Ей-богу, стоит. Нутро у меня горит, пить жажду. А тут сельтерской можно выпить или чая. Или там квасу. Сделай милость, шпана дорогая, зайдем?!

Задумался Петька, рукой махнул.

— Ладно, — говорит. — Идите. Недолго только.

— А ты?

— А я, — говорит Петька, — не пойду. Я, — говорит, — привычки не имею по трактирам шляться… Идите одни.

Смутился кучерявый и говорит. Робко так говорит:

— А ты не сиганешь?

— Опять?!

Рассердился Петька.

— Опять, — говорит, — подбиваете? Да?.. Коли так, волоките меня без разговоров в приют. Поняли? Без никаких чаев!..

— Ну-ну, — говорит кучерявый, — не сердись. Я это так, на всякий случай. Я знаю, что ты не побежишь. Ты парень с понятием…

— Ладно, — говорит Петька. — Некогда мне с вами рассусоливать. Хряйте без лишних слов.

И что вы думаете? Похрял кучерявый. Петьку у крыльца оставил, а сам чай пить ушел. В “Милан”.

Поглядел ему Петька вслед, усмехнулся.

“И верно, — думает, — очень неумный мильтон”.

Усмехнулся и без лишних слов сиганул.

Завернул Петька за угол и побежал. Побежал, полетел. На крыльях летит, с пропеллером. Только пыль волной, только сердце стучит. А ветром лицо режет.

Бежит, бежит Петька. А навстречу дома, заборы, проулки бегут. Столбы телеграфные бегут. Люди… Козы… Коровы.

Бежит Петька — дух захватило.

Долго ли бежал — неизвестно. Куда забежал — не знает. На окраине где-то города стал. У какой-то церкви.

Стал, отдышался, в себя пришел. Огляделся и сам не верит:

“Неужели смылся?”

Радостно стало. Весело. Снова бежать захотелось. Прямо от радости бежать захотелось.

“Смылся ведь!.. Смылся, бродяга!!!”

И вдруг еще веселее стало. О часиках вспомнил. “Ах, — думает, — часики мои, часики. Где вы, часики?”

Сунул руку в карман… Мать честная! Нет часов. Туда-сюда — нет часов. Пропали часы.

Что будешь делать?

Сунулся Петька еще раз в карман, глядит — и кармана-то нет. На нитке висел карман, оторвался, наверно, от тяжести. Вокруг посмотрел — пусто. Штанину потряс — и в штанине нет.

Загрустил Петька. Приуныл. К церковной ограде привалился и чуть не заплакал.

“Ах, черт! Ведь надо ж этак”.

Отчаянно не везет Петьке на этом свете.

Но не заплакал Петька. Нет. Знает Петька: слезы — дело бабье. Приличному шкету плакать не полагается. Пропали часы — искать надо.

Обратно побежал.

Обратно побежал, да толку мало, — дорогу забыл. Где бежал, не знает. Без оглядки бежал, запутался… Спросить у кого-нибудь надо.

Стоит у ворот детина. Громадного роста. В солдатских галифе. Семечки плюет. Петька к нему:

— Дяденька, а дяденька!

— Чего? — говорит детина.

— Не знаете, дяденька, где тут чайная “Милан”?

— Нет, — говорит детина. — Не знаю. Какой “Милан”?

— Да такой. С вывеской.

— С вывеской? А! Ну, тогда знаю.

— Где?

— А тебе зачем?

— Да надо… скажите, дяденька, Христа ради.

— Ну ладно, слушай. Иди все прямо. Понял? Потом налево. Понял? Потом направо. Понял? Потом опять прямо. Потом вбок. Потом набок. Не доходя, упрешься. Понял?

Не понял Петька.

— Как? — спрашивает. — Как? Направо, налево, а потом?

Взглянул Петька на детину и сразу догадался:

“Измывается, бродяга!”

Разозлился Петька. Обиделся. Как даст по руке детине — у того все семечки к черту. Побежал Петька.

Бежит и бежит. И сам не знает, куда бежит. По улицам, по переулкам. Через мост какой-то. Обратно.

И вдруг на какую-то улочку выскочил, какую-то дырку в заборе увидел — вспомнил: здесь пробегал. Дырку вспомнил.

Идет Петька, под ноги глядит. Часы ищет. Упорно ищет. Во все колеи заглядывает, в рытвины заглядывает, в канавы… Нет часов! Ни в какую. Подобрал кто-нибудь Петькины часики.

Закачался Петя. Очумел. До “Милана” кое-как доплелся и сел на крыльцо. Сел на крыльцо, голову свесил. Жить не хочет.

Сидит Петька, словно пень неподвижный. Злой сидит. Хмурый. Хмуро в землю глядит.