Ее привела ко мне ее светская мама. Портье дорогого отеля «Мажестик», где я проживал, ожидая транспорта на войну в Книнскую Краину, носатый, крупный лакей, уговорил меня по-французски: «Мсье, ее мама считает вас гением, ее дочь без ума от вас, она видела вас по теле, на «студио Б». Это, разумеется, не мое дело, мсье, но на вашем месте я бы поговорил с девочкой. Ей 17 лет, и она из очень почтенной семьи, ее дед был сослан при Тито на острова, девочка только что окончила лицей. Она ждет вас у лифта. Ее мама ушла». Я повесил трубку и спустился, вздыхая, в вестибюль.

Девочка ждала меня у лифта, была одета в рваные чистые джинсы и короткую кофточку и сжимала в руках все мои книги, изданные по-сербски. Девочка оказалась жгуче черноволосой, на голову выше меня ростом, смотрела на меня взглядом липкого мухомора, глядящего на муху, и была похожа сросшимися иссиня-черными бровями на красавицу Йованку Броз, могучую жену Тито. Девочка-зверь, как тотчас окрестил я ее, выбрала собрать волосы в пучок.

Я пригласил ее в пустой еще бар. Мы сели за столик, стали пить кофе и говорили по-французски. Было послеобеденное время, в отеле страны, граждане которой вот уже три года вели сразу несколько войн, готовились к очередной бурной ночи шикарного отеля в австро-венгерском стиле. Пришел седой красивый пианист и тронул клавиши джазовой мелодией. Меняли букеты живых цветов на огромные свежие букеты живых цветов. Девочка смотрела на меня огромными глазами восточной красавицы и теребила повязанный на шее бантом шелковый шарф. Девочку звали Милица, что значит «миленькая». Она и вправду была миленькая, как рослый сильный юный тигр. У нее были большие руки с длинными пальцами. Мы поговорили о литературе, я подписал ей все свои книги. Все это было прекрасно, но я приехал в Белград не для того, чтобы пить кофе с девчонкой-красоткой-великаншей и, глядя на ее грубые женские турецкие губы и припухший славянский подбородок, отвечать на ее детские вопросы. Мне нужно было уезжать через Балканы на войну, а транспорта все не было.

— Я сожалею, но мне пора, меня ждут, — сказал я, встал и не прибавил, где и кто ждет.

— Да, я понимаю, — сказала она грустно и тоже встала.

Мы направились к лифту. Она шла впереди, и ее крупная попа на длинных ногах высоко и трогательно подрагивала передо мной. Завиток смоляных волос откололся от пучка и упал на белую шею. Все это: и попа, и шея, и волосы, и джазовая мелодия пианиста, и запах пролитого алкоголя, они там внезапно что-то пролили в баре, — сложилось вместе, и результат оказался неожиданным. У лифта я сказал ей:

— Хотите, я вас провожу? Мне только нужно подняться в номер переодеться.

Она вошла в лифт со мной. В молчании мы вошли в мой номер. Она села на кровать и положила руки на колени. Мои книги — рядом. Дальнейшее случилось само собой. И вот уже в месиве крахмальных простынь, одеял, ее и моего тела, могучих ее ног, зада, на удивление небольших грудей мы общей группой, Лаокооном, перемещались по обширной, как футбольное поле, австро-венгерской постели. Она вся текла, эта девчонка. И ее течка пахла зверем и сосновой хвоей. И это чуть-чуть мешало заниматься любовью, но было необыкновенно приятно и льстило мне. Дело в том, что через неделю мне должно было исполниться 50 лет, и то, что девчонка текла горячей хвоей от моих прикосновений, меня вдохновляло и возбуждало.

Через час я пошел ее провожать. Я сунул в карман бушлата свой пистолет, изделие фабрики «Червона Звезда», подарок военного коменданта Вогощчи — округа Сараево, — заслуженный мною год назад на фронте в Боснии. Девчонка надела в вестибюле отеля легкое пальтецо, и мы пошли по зимней лике Князя Михайло, обнявшись, как два влюбленные подростка.

И нам было весело. И мы курили вдвоем одну сигарету, и шарф ее сдувало ветром в лицо мне. Мы останавливались, целовались, кричали и шептали друг другу всякие нежности по-французски. И даже на улице от ее шеи и рук пахло ее сосновой течкой. «Миленькая, — говорил я ей, — Милица».

Несмотря на жестокие войны на окраинах, а может быть, благодаря войнам, рестораны были переполнены веселыми и пьяными людьми. Мы зашли в бар и выпили. И потом еще долго целовались у нее в подъезде.

Мы договорились встретиться назавтра, но встретились только в конце весны. Дело в том, что я вернулся в «Мажестик», где в ресторане в тот же вечер состоялся банкет. Депутаты-социалисты Милошевича и националисты Шешеля, тогда состоявшие в союзе, дали его в мою честь. Это был не первый банкет. Я не хотел банкета, меня ждали на фронте, близ Адриатики, в казарме городка Беккован, куда я должен был отправиться добровольцем. На банкете, по-восточному пышном, с нескончаемыми тостами в мою честь, я скучал и вспоминал звериные ласки девочки Милицы. По-восточному журчал посреди зала фонтан, шпалерами стояли лакеи, к ночи зал наполнился красивыми женщинами и знаменитостями: мне показали двух министров, директора гостелевидения, знаменитого бандита. Около полуночи ко мне подошел высоченный, пузатый хозяин ресторана в ярко-желтом пиджаке и, наклонясь над моим ухом, сообщил, что меня хочет видеть Аркан.

— Аркан здесь? — Я оглядел зал.

— Следуйте за мной, пожалуйста, — прошептал толстяк, — я провожу вас.

На спецлифте он отвез меня на самый верхний этаж, где, миновав несколько дверей, охраняемых вооруженными людьми, я оказался прямо у длинного обеденного стола. Во главе его, уставленного едой и бокалами, сидел в военной форме мой друг депутат, генерал, мафиози и отчаянно храбрый солдат — Желко Разнатович, по кличке Аркан (Лев), и десяток его гостей. Мы обнялись. Я пожаловался на то, что никак не могу уехать в Книн. Аркан обещал помочь и в ту же ночь сдержал слово.

В четыре часа утра в дверь моего номера постучали. В дверях стоял вооруженный до зубов сержант-парашютист в малиновом берете. Я мгновенно собрался, бросил в сумку все бутылочки алкоголя, которые нашел в мини-баре, спустился вниз и последовал за парашютистом. В февральской ночи мы нашли автобус, полный солдат, и двинулись в долгий и опасный путь через все Балканы, по обстреливаемому противником коридору мимо Брчко, через Банью Луку, через всю Герцеговину к Адриатике. И я добрался в республику Сербская Книнская Краина живой, и получил на руки «Калашников» югославского производства, и поселился в крошечной комнате-клетке в австро-венгерской постройки старой казарме, с железной печкой, ее разжигал каждое утро ражий солдат-крестьянин. До фронта — шесть километров, от итальянского города Римини через Адриатику до моей казармы было всего 240 километров. Краина — страна каменная, ветреная, поросшая кустами можжевельника. Цвел мелкими белыми и розовыми цветами орешник. Было много неба, камня, ветра, дыма, виноградников, коз и овец. Овцы были маньеристские со светлыми, блондинисто-выжженными рунами, с мордами борзых, на высоких ногах. Свое пятидесятилетие я отпраздновал своеобразно. Стрелял из нашей русской 122-миллиметровой гаубицы, модель 1938 года, и накрыл здание почты, где помещался хорватский штаб. В селе Кашич. Искаженное СМИ нескольких стран сообщение об этом эпизоде превратилось в московских газетах в захват здания почты и отправку телеграммы в Москву. Я два раза ходил в атаку, но не был даже легко ранен. По ночам мне снилась не жена Наташа в Париже, но запах белградской девочки-зверя.

Я попал в Белград в самом начале мая и позвонил Милице из номера в «Мажестик». Она прибежала. И опять пахло хвоей, и девочка-жаркий зверь горела, рыдала, металась по постели и нежно говорила по-французски. И я опять провожал ее по ночному Белграду, пистолет фабрики «Червона Звезда» в кармане. Я посетил ее семью, сидел в большой гостиной и вел светскую беседу с ее мамой и подругой мамы по-английски и с живым дедом — по-русски. И она приходила ко мне в «Мажестик» все оставшиеся до отъезда дни. И, избегая журналистов, депутатов и политиков, я пребывал в постели с белградской девочкой. Потом я улетел через Будапешт в Париж. А оттуда в Москву.