Крика демобилизовали позже, чем он думал, так что поженились они с Каролиной в сочельник 1946 года. Мама и папа поехали на свадьбу, в капеллу Джиллиардского колледжа. Судя по рассказам, церемония была скромная и бедная, если не считать таких богатств, как Бах и Моцарт, которыми всех одарили каролинины друзья.

Я осталась при бабушке, сама так захотела. Родители предлагали пригласить кого-нибудь из соседок, даже остаться (конечно, кому-то одному из них), но явственно обрадовались моему отказу. Бабушка могла отмочить такое, что мы стеснялись обременять людей даже ненадолго. Кроме того, папа с мамой никогда толком не путешествовали вместе. Об этом я узнала, когда они вернулись. Двадцать второго декабря, прося у меня прощения, они уехали. Может быть, моя душа, мозолистая, как руки, выдержала бы это испытание, но все же лучше не проверять.

Бабушка вела себя, как ребенок, от которого неизвестно куда и надолго ли уехали родители.

— Где мой сын? — спросила она.

— В Нью-Йорке, — отвечала я. — У Каролины на свадьбе.

Она тупо глядела на меня, словно не совсем понимая, кто такая Каролина, но спросить не решалась. Покачалась немного в своем кресле, теребя нитки из шали, а потом осведомилась:

— Где Сьюзен?

— Да в Нью-Йорке, с папой!

— В Нью-Йорке?

— На каролининой свадьбе.

— Да, да! — фыркнула она. — Знаю. Почему они меня бросили?

— Потому что ты не любишь ездить по железной дороге, особенно зимой.

— Я воду терпеть не могу! — сказала она, истово соблюдая устаревший ритуал. Потом остановила качалку, склонила голову набок и спросила:

— А ты почему здесь?

— Чтобы ты не оставалась одна.

— Гм-ф!.. — она опять фыркнула и натянула на плечи шаль. — За мной смотреть не надо, я вам не краб.

Я представила ее себе в виде линяющего краба. Надо бы кому-нибудь рассказать. Усек, а?

— Что ты там пилишь?

— Я просто палочку строгаю.

На самом деле это была почти прямая ветка. Я ее выловила из воды и решила сделать бабушке палку. Сейчас я подстелила газету, чтобы все толком подравнять, а уж потом — отшлифовать песком.

— Давно я старого нехристя не видала, — сказала бабушка. — Умер, наверное, как и все.

— Нет, капитан Уоллес жив и здоров.

— Чего ж к нам не ходит? — она вздохнула. — Загордился! На что ему такие старухи?

— Я думала, ты его не любишь, — сказала я, оставив работу.

— Это верно, не люблю. Очень много о себе думает. Слишком хорош для девицы, у которой отец лодку себе купить не может.

— Ты про что, бабушка?

— На меня и не взглянул, старый нехристь.

Мне показалось, что с узкой тропинки я вдруг ступила в трясину.

— Когда, бабушка? Сейчас?

— Ничего ты не понимаешь. На что он мне сейчас? Тогда… раньше…

— Ты гораздо моложе его, — сказала я, все еще стараясь не сорваться с тропинки.

Она сверкнула на меня глазами.

— Ничего, подросла бы!

Голос у нее был, как у упрямого ребенка.

— Сбежал, когда и речи быть не могло, — она опустила голову на искривленные руки и заплакала. — А я потом стала красивая! В тринадцать лет я была тут лучше всех, — она порыдала, — а он-то уехал. Два года ждала, потом вышла за Уильяма, а его все нет да нет…

Она утерла глаза шалью и откинула голову, глядя в потолок.

— Тогда — да, тогда был слишком стар, а теперь, наверное, слишком молод. Теперь ему подавай вертихвосток, вроде вас с сестрицей. Ой, Господи, какой человек злой!

Что было делать? Сколько она меня обижала, а теперь, когда ее мучала детская любовь, мне захотелось обнять ее и утешить. Но я боялась к ней прикоснуться, и стала говорить:

— Знаешь, бабушка, — сказала я, — он охотно с тобой подружится. Он теперь один.

Кажется, она слушала.

— Мы с Криком и Каролиной к нему ходили. Теперь их нет, а мне одной ходить неприлично.

Она подняла голову. Секунду мне казалось, что сейчас я услышу какое-нибудь библейское проклятие, но бабушка откинулась на спинку кресла и пробормотала что-то вроде «неприлично».

Тогда я сделала еще один смелый шаг.

— Давай пригласим его на Рождество, к обеду. Мы с тобой одни, так будет праздничней.

— А он ничего плохого не сделает?

Я не совсем поняла, что она имеет в виду, но обещала, что не сделает.

— Только пусть не кричит, — объяснила она. — Когда ешь, нельзя, чтоб на тебя кричали.

— Конечно, — согласилась я. — Надо его предупредить.

Она хитро улыбнулась.

— Да. Хочет к нам прийти, изволь держаться тихо-мирно.

Не знаю, ощущала ли я когда-нибудь себя такой старой, как на то Рождество. Ребенок у меня, во всяком случае, был совершенно невыносимый — бабушка развернула все свои чары, сомнительные и нестойкие, как плохой товар. Капитан обращался с ней ласково и важно, как подросток, которого теребит младенец, чьим родителям он хочет понравиться. А я была взрослым родителем, изрядно утомленным проделками младенца и упорным терпением подростка.

Но жаловаться я не должна, обед прошел прекрасно. Я раздобыла курицу — в те дни это было нелегко, нафаршировала ее устрицами, наварила картошки, сделала маисовый пудинг (у бабушки в шкафу стояли баночки с кукурузой), рулет и пирог с персиками.

Бабушка устриц вынула и сложила на краю тарелки, сказав при этом:

— Ты же знаешь, я их не люблю.

— Миссис Луиза, — обратился к ней Капитан, — попробуйте, с белым мясом. Очень вкусно!

— Ничего, ничего, — поспешила заметить я. — Не хочется, не ешь. Бог с ними.

— Забери их с моей тарелки!

Я схватила тарелку, унесла в кухню, выбросила несчастных устриц и вернулась, улыбаясь как можно шире.

— Ну, как? — спросила я, когда села на место.

— И маисовый пудинг не люблю, — сказала бабушка. Я растерялась, не зная, забирать ли его с тарелки. — Но съем, — она гордо улыбнулась Капитану. — Я все время ем то, что мне не нравится, — объяснила она ему.

— Прекрасно, — сказал он. — Очень полезно.

Он немного расслабился и ел с удовольствием.

— Нет нашей старой Труди, — сказала бабушка немного погодя. Ни я, ни Капитан не ответили. — Все умирают, — печально закончила она.

— Да, все, — сказал гость.

— Я все боюсь, зальет мне гроб, — продолжала бабушка. — Терпеть не могу воду.

— Вы еще долго проживете, миссис Луиза.

Она криво улыбнулась.

— Да уж, подольше вас. Хотели бы мои годы, а, Хайрем Уоллес?

Он положил вилку и промокнул салфеткой бороду.

— Ну…

— Раньше я была для вас молода и бедна.

— Я был глуп, миссис Луиза, но это дело прошлое.

— Нечего было уезжать. Трус, не трус, а тут вас кое-кто бы и принял.

— Бабушка, хочешь еще курицы?

Она не поддалась на уловку.

— Не все молний боятся.

— Молний?

— А то как же! Срубили у вашего батюшки мачту…

Она захихикала.

— Это было давно, бабушка! Капитан не… рубил.

— Нет, рубил, — сказал он. — Срубил за двадцать минут, а расхлебываю — пятьдесят лет.

Он улыбнулся мне и взял с блюда еще один кусок.

— Хорошо быть старым, — продолжал он. — Молодость — хуже смерти.

— Про что это он, Лис? Я не понимаю.

Капитан положил пирог, дотянулся до искривленной руки и погладил ее большим пальцем.

— Я говорю Луизе то, что только мы с вами знаем. Хорошо быть старыми.

Сперва она удивилась, потом — умилилась, что он противопоставил мне их обоих. Потом — задумалась, что-то припомнила и убрала руку.

— Мы ж умрем.

— Да, — согласился он. — Но мы к тому готовы, а они — нет.

Она не хотела от нас уходить, чтобы поспать после обеда, и уснула в качалке, приоткрыв рот, неловко уронив голову на правое плечо.

Когда, помыв посуду, я вернулась из кухни, она спала, он на нее смотрел.

— Спасибо, — сказал он, взглянув на меня. — Мне было бы без вас одиноко.

Я села на кушетку рядом с его креслом. Притворяться нужды не было.