Когда мы вышли из зала, звезды сияли ярко, словно притягивали к небу магнитом. Я шла, откинув голову, прижавшись плоской грудью к груди неба, ослепленная сверканием ночи. «Я гуляю и гадаю…»

Наверное, я бы утонула в благоговении, если бы Каролина, которая шла впереди с мамой и папой, не обернулась и не крикнула:

— Лис, ты под ноги смотри! А то шею сломаешь.

Теперь, на узкой улочке она чуть отстала от родителей и двигалась спиной, я думаю, — чтоб за мной присматривать.

— Сама за собой следи! — фыркнула я, вконец рассерженная тем, что меня разлучили со звездами. Вдруг я ощутила, каким холодным стал ветер. Сестрица резво смеялась и шла все быстрей, лицом ко мне. Уж она-то не споткнется. Она никогда не спотыкалась. И как бы говорила при этом: «Не то что ты!» Да, я падала за двоих.

У бабушки был артрит, она не выходила зимой по вечерам, даже на молитвенное собрание. Придя домой, мы стали рассказывать ей про концерт. Говорила, главным образом, Каролина, напевая кусочки песенок, которых бабушка, по ее словам, раньше не слышала.

— А «Святую ночь» ты опять пела?

— Бабушка, я же тебе сказала, в этом году ее пела Бетти Джин!

— С чего это? Она куда хуже тебя поет.

— Мама, — сказала наша мама с кухни, где она варила какао, — у Каролины была другая песенка. У Бетти Джин очень хорошо получилось.

Каролина глянула на меня и громко посопела. Я понимала, она хочет, чтобы я возразила; она — но не я. Если ей надо унизить Бетти Джин, пусть справляется своими силами.

Сестрица начала ее передразнивать: «Свя-та-а-я ночь!» — почти совсем точно, чуть-чуть бесцветней и неровней, чем у Бетти, со всеми ее слащавыми «о!» и «я-а-а». Кончила она легким визгом и огляделась, ожидая похвал.

Я все время надеялась, что папа с мамой ее остановят, хотя бы потому, что близко соседи. А теперь, закончив, она ждала аплодисментов. Папа улыбнулся уголками рта. Каролина радостно засмеялась. Это ей и было нужно.

Ничего, думала я, сейчас вмешается мама. Но та сказала:

— Вот ваше какао, — и дала бабушке чашку.

Мы с Каролиной сели за стол, сестра еще улыбалась. Мне очень хотелось шлепнуть ее по губам, но я себя преодолела.

Ночью я лежала в постели, снедаемая пустотой. Я помолилась, чтобы отделаться от привычных снов, но их изношенные кончики все время возвращались ко мне. Давно, два года назад, я перестала читать «За окном гроза гремит», очень уж она детская, и перешла на молитву Господню с разными благословениями. Но сейчас, в темноте, ко мне вернулись слова о смерти во сне.

«Если я умру»… Пустоту это не прогоняло, скорее терзало и рвало, она становилась темнее и больше. «Если умру…» Я попыталась стряхнуть эти слова псалмом: «Аще бо и пойду посреди сени смертныя, не убоюся зла, яко Ты со мной еси…»[3]

От мысли, что Бог со мной, я стала совсем одинокой. Как будто я с Каролиной.

Она такая бойкая, легкая, блестящая, уверенная, а я — серая, как тень. Нет, я не чудище, не урод, это бы лучше. Родители из кожи бы лезли, чтобы меня утешить. Так ведь бывает с больными или очень уж страшными детьми. Даже Крик — носатый, и что-то такое в этом есть. Его мама и бабушка вечно над ним хлопочут. Но со мной ведь «никаких хлопот»! Что они, не знают, что хлопоты — это заботы? Неужели так и не поняли, что без этих забот и хлопот я просто ничего не стою?

Я-то о них волновалась. Я боялась за папу всякий раз, когда в заливе был шторм, за маму — когда она ездила в город на пароме. Я читала в школьной библиотеке статьи о здоровье и примеряла их к родителям, к их браку. «Удачен ли ваш брак?» Наверное, нет. Судя по тестам, у папы и мамы не было ничего общего. Беспокоилась я и о сестре, хотя стоит ли, если все только этим и заняты?

Мечтала я о том времени, когда меня заметят и начнут обо мне заботиться, как я заслужила. В самых дерзких мечтаниях была сцена из снов Иосифа[4]. Как-то он увидел во сне, что родители и братья преклонились перед ним. Я пыталась представить, как кланяется Каролина. Сперва она, конечно, засмеется и откажется, но тут с неба спустится очень большая рука и поставит ее на колени. Лицо у нее омрачится. «О, Лис!» — воззовет она ко мне.

— Какой я тебе Лис! — важно сказала я, улыбнувшись во тьме. — Я — Сара Луиза.

Так отбросила я прозвище, которым она принижала меня с двух лет.

— Ненавижу воду.

Я даже не подняла глаз от книги. У бабушки были две коронные фразы. Одна — «Люблю Бога своего», другая — «Ненавижу воду». К восьми годам я на них не реагировала.

— Когда паром придет?

— Как всегда, бабушка.

Я хотела, чтобы мне не мешали читать, больше ничего. Книга была первый сорт — про детей, которых похитили пираты в Вест-Индии. Принадлежала она маме. Все книги были мамины, кроме Библии.

— Не груби!

Я вздохнула, положила книгу и произнесла с особым терпением:

— Паром придет часа в четыре.

— Вряд ли, — отозвалась она. — Разве что дует норд-вест. Тогда он его подгонит. — Она медленно покачалась, закрыв глаза. Или прикрыв. Мне всегда казалось, что она подглядывает. — Где мой сын?

— Папа ушел на лодке, бабушка.

Она широко открыла глаза и выпрямилась в качалке.

— С этими щипцами?

— Они сейчас не нужны. Уже апрель.

Шли весенние каникулы, и я сидела целыми днями с психоватой старушкой.

Она откинулась на спинку. Я думала, мне снова влетит («не груби!»), но она сказала:

— У Билли паром очень старый. Неровен час, потонет посреди залива, так ко дну и пойдет.

Я знала, что бабушкины страхи — пустые, но под ложечкой защемило.

— Бабушка, — сказала я и себе, и ей, — все будет хорошо. Власти за этим следят. Если паром прохудится, не дадут лицензию. Они проверяют.

Она трубно фыркнула.

— Этот ваш Рузвельт думает, что ему подвластен наш залив? За водой никакое начальство не уследит.

«Бог считает, что Он — Франклин Д. Рузвельт».

— Что ты смеешься? Я не шучу.

Я постаралась принять серьезный вид.

— Хочешь кофе, бабушка?

Если я сварю ей кофе, она им займется и, все может быть, оставит меня в покое.

Книгу я сунула под диванную подушку — на ней был парусный корабль, бабушка еще расстроится, что я читаю про воду. Женщины нашего острова обычно воды не любили. То было дикое, темное царство мужчин. Конечно, остров жил водой, возник на ней, ей питался, но женщины делали вид, что этого не замечают, как не замечает жена, что у мужа есть любовница. А вот мужчины, кроме проповедника да случайного учителя, любили ее пылко и страстно. Вода велела им вставать затемно, сосала из них все силы, а на самый худой конец требовала от них жизни.

Наверное, я знала, что мне тут делать нечего. Могла ли я жить ожиданием? Ждать, когда придет лодка; ждать в крабьем домике, когда наберется достаточно крабов; ждать, пока родится ребенок, пока он вырастет, и, наконец, пока Господь меня приберет.

Я подала бабушке кофе и постояла рядом, не надо ли ей чего. Она громко понюхала и воздух, и чашку.

— Сахару мало.

Сахарницу я держала наготове, за спиной. Бабушка явно рассердилась, что я предугадываю ее прихоти, и, судя по лицу, измышляла что-нибудь такое, чего я придумать не могла.

— М-м-м… — тоненько пропела она, кладя в чашку две ложки с верхом. «Спасибо» она не сказала, но я его и не ждала. На радостях, что я от нее отделалась, я засвистела: «Бога хвали и держи свой меч», относя сахарницу на кухню.