Новости были, и очень приятные. Советские планеристы на горе Вассеркуппе оказались впереди Мартенса, Шульца, Папенмайера, Неринга и других прославленных асов безмоторной авиации. Три наших летчика были награждены серебряными кубками, а вся команда – призом за общие технические достижения в конструировании планеров и полетах – шикарным компасом фирмы «Лудольф». О наших ребятах писали в газетах, помещали их портреты в журналах. «Только русские планеристы внесли в этом году лихость в состязания», – восхищалась «Франкфуртская газета».

В КПИ, разумеется, все ликовали. После таких новостей еще сильнее захотелось Сергею поехать в Крым, еще больнее было видеть, как заколачивают в ящик отремонтированный КПИР-3, как носятся по институту счастливчики с командировками в Феодосию. А тут еще с Павловым эти неприятности: пролетел под мостом и его списывают теперь из отряда, переводят инструктором в какую-то авиашколу. Савчук то ходил к начальству хлопотать за Алексея, то принимался ругать его, выбирая самые обидные словечки, обзывал «пижоном» и «мелким лихачом». Хлопоты Ивана результатов не дали: Павлов уехал. Сергей провожал его и думал о том, что Алешки им всем будет не хватать, но больше всех – ему, Сергею, потому что очень уж он надеялся в сентябре засесть за авиетку.

И вот снова они сидят в большой физической, снова на одной скамье, но уже не вчетвером, а втроем. И снова пошли лекции. В сентябре Королев с блеском сдал Шульцу зачет по техническому черчению, в январе 1926 года досрочно покончил с высшей математикой. Учился много и хорошо, просиживал над конспектами долгие часы, но все это было вяло, без прежнего азарта, и науки интересовали как-то абстрактно. Разве что рассказы ребят, приехавших в октябре из Коктебеля, несколько растормошили его.

III Всесоюзные стали подлинным триумфом для киевлян. Техническая комиссия забраковала КПИР-1-бис, но Яковчук полетел на нем на свой страх и риск и установил всесоюзный рекорд продолжительности полета – 9 часов 35 минут 15 секунд. До ночи летал, даже костры пришлось разжигать, чтобы он сел. А Юмашев – тоже киевлянин – побил все рекорды дальности. О них писали так: «... на планерах КПИ поставлено наибольшее количество рекордных полетов. Своей продуманностью, чистотой обработки, простотой сборки они не имеют себе равных среди советских планеров». Просто гимн, а не статья. Вся беда только в том, что вернулись победители без планеров: во время урагана ребята бросились спасать машины немцев – гостей соревнования, а свои спасти не успели. Летать теперь было не на чем.

Королева раздражал поток бесконечных восторженных воспоминаний о победах в Германии и в Крыму.

– А что дальше? – спрашивал он. – Теперь всю жизнь будем рассказывать о своих победах? Надо собирать кружок и строить новые планеры...

Веселый и беспечный Яковчук отмахивался от него. Кружок распался. Так и должно было случиться: он держался на нескольких «корифеях», а все они были дипломниками. Они сумели построить неплохие планеры, но не вырастили себе смены. Они ушли – остались исполнители – солдаты без командиров.

Никто не скажет сегодня, надолго ли запомнил Королев этот печальный случай с киевским планерным кружком, но доподлинно известно, что в последние годы жизни его очень заботила проблема преемственности, занимали вопросы формирования научно-технической смены, и на многих важных заседаниях многочисленные заместители и ведущие инженеры вдруг ловили на себе его оценивающий и вопрошающий взгляд: «Кто же, кто из вас придет на смену мне?..»

В довершение ко всем неприятностям задумал жениться Михаило Пузанов. После отъезда Павлова выдержать новый удар четверка друзей уже не могла: все реже собирались они теперь в авиагородке. Савчук занят был хлопотами с новым переводом: собирался вернуться в гидроавиацию. Пузанов, как человек семейный, взвалил на себя бремя многих тяжелых, но чем-то и сладостных забот, и Сергей первый раз вдруг почувствовал, что девять лет разницы в годах не пустяк, что Михаил уже действительно взрослый человек, с мужскими радостями и тревогами, а он, Сергей, еще в общем-то мальчишка...

Стало совсем одиноко, правда, были письма Ляли, да и мама часто писала ему из Москвы. Однажды в одном из ее писем он прочел, что в Московском высшем техническом училище как будто бы тоже есть авиационное отделение, надо разузнать поточнее... «Да и как его может не быть там, если сам Жуковский читал в МВТУ, если это училище кончил Туполев!» – думал Сергей.

И снова книги, снова конспекты. Много лет спустя Сергей Павлович, вспоминая эти книги и конспекты, скажет: «Я бил себя по лбу – учись, дурак, без науки ничего не сделать в жизни. И я грыз науку...» Снова аудитории и лабораторные работы, иногда затягивающиеся чуть ли не до полуночи. Снова аккуратные белые строчки и поразительно прямые чертежики на доске у горбатого педанта Шульца, читавшего прикладную механику, снова смех и анекдоты электротехника Скоморохова и удивительные лекции термодинамика Усенко, который путал русские и украинские слова и, начав с цикла Карно, мог кончить редкими бабочками лесов Амазонки. Из всех лабораторных занятий более всего нравился Королеву практикум по электротехнике, который вел Огиевский, старый радиотехник. Говорили, что он беседовал с Лениным. Огиевский не только преподавал в КПИ, но и строил самую первую на Украине радиостанцию. Это был спокойный властный человек, который никогда не придирался и не старался расположить к себе веселыми шуточками, а упрямо требовал того, что был вправе требовать. Для Королева он олицетворял человека дела: «Таким должен быть настоящий инженер».

Незаметно подкралась новая сессия. В июне 1926 года Королев сдал десять зачетов, полностью отчитавшись за второй курс. А потом провожали Савчука: он возвращался на Черное море. Перед отъездом Иван подарил Пузанову чертежную доску и три тома технического справочника «Hutte», а Сергею сказал:

– Тебе ничего не дарю, тебе лишние вещи в тягость. Езжай, Серега, в Москву. Я вижу, что тебе пора в Москву...

Сергей обернулся к Пузанову. Михаил грустно кивнул:

– Пора...

– Так звери Маугли говорили, чтобы он к людям шел, – попробовал пошутить Сергей, но улыбка получилась какая-то жалкая.

И опять заскребло в горле, заныло сердце, как тогда, на пляже в Аркадии. Он чувствовал, что они правы, нет, знал, что правы его друзья, что действительно пора.

С этого времени он никогда уже не жил на Украине. Наезжал в Одессу, и до войны, и после. В 50-х годах возил туда лечиться жену, студентом ездил в Харьков, несколько раз бывал в Донбассе, много лет подряд ездил в Крым, но никогда уже там подолгу не жил. После старта Гагарина говорил как-то, что очень хочется ему снова съездить в Одессу.

Через много лет после смерти Сергея Павловича один из руководителей Центра дальней космической связи Амос Алексеевич Большой рассказал в своих воспоминаниях, как однажды по пути в Евпаторию, где находился Центр управления, самолет Королева по метеоусловиям чуть было не приземлился в Одессе. Взволнованный Сергей Павлович говорил:

– Еще несколько минут и нас заставили бы сесть в Одессе! Представляете себе, Атос (так называл он Большого, когда хотел подчеркнуть свое расположение к нему. – Я.Г.), в Одессе?!

– Вам так неприятно было бы, Сергей Павлович, даже на короткое время попасть в Одессу? – спросил Большой, который много лет жил в Одессе и любил этот город.

Королев помолчал, потом сказал задумчиво, «особенно мечтательно», как пишет Большой:

– Очень хочется побывать в Одессе. Только не сейчас и не вот так. Придет время и мы так еще походим...

Он не знал, что время это так и не придет. И, может быть, зря не задержали его тогда синоптики хоть на несколько часов в Одессе. Ведь ему так давно хотелось этой встречи. Он понимал, что нельзя вернуться в молодость, в «самые золотые годы жизни», как напишет он потом об Одессе. Просто сердце просилось в те края, хотелось посидеть на камнях Аркадии, рано-рано утром пройти по Пушкинской, еще сонной и влажной в длинной розовой тени платанов, и за блестящей бронзовой головой поэта увидеть вдруг море впереди.