Купец не прощал даже малейшей провинности дворовых, а уж его, Ванькин грабеж, и вовсе не простит. Всего скорее он заставит Митьку Косого забить его до смерти, и в полицию передавать не станет, своей рукой расправится, а полиции скажет: «Проучил маленько, а вор оказался квелым, кто ж его ведал, что ноги протянет».

Вот и погулял ты, Ванька, на волюшке, вот и походил среди корешков самого Камчатки. Сам виноват. Не наказывал ли Камчатка лечь на дно, никуда не высовываться? Так нет, решил чуток прогуляться, а конные холопы Филатьева тут как тут. Уму непостижимо: Москва велика, а холопы оказались именно в Козьем переулке. Но того быть не должно. Тут без наводки не обошлось.

И тут Ваньку осенило: солдат Гришка Порфильев. Не он ли сказал, что «как запью, становлюсь дурак дураком. Ради чарочки готов всех дружков раздолбать». Вот и раздолбал, сучий сын!

Ваньку охватила такая злость, что он был готов разорвать на куски Гришку.

В таком состоянии и увидела его в очередной раз Аришка.

— Чего такой мрачный, Ванечка?

— Будешь мрачный. Когда купец пребывает?

— Завтра, Ванечка.

Девушка посмотрела на узника печальными глазами и почему-то вздохнула.

— Беда тебя ждет, горемычный ты мой. Петр Дмитрич казнить тебя будет.

— Да уж на меды и яства не покличет, — усмехнулся Ванька.

— От Митьки слышала. Бить тебя прикажет смертным боем. Уж так жаль мне тебя, Ванечка.

— Жаль? — сердито глянул на Аришку узник и громыхнул цепью. — Если бы жалела, то бы расковала меня и на волю вывела.

— Расковать мне тебя не под силу, Ванечка, а на волю ты и без меня выйдешь.

— Из мертвых воскресну и на небеса, как Христос вознесусь? Вздор несешь. Не трави душу! Убирайся!

Ванька рассвирепел, ему показалось, что прелюба купца издевается над ним. Но Аришка посмотрела на него такими умиленными глазами, что у парня всякая злость улетучилась.

— Не серчай, Ванечка. Я знаю то, отчего душа твоя возрадуется.

— ?

— Когда тебя приведут к нашему барину, воскликни: «Слово и дело государево!»[38] Слышал небось, о таком?

— Само собой. Но мне-то, какой прок такие страшные слова кукарекать?

— Есть прок, Ванечка. Не хотела сказывать, но сердечку не прикажешь… Пять дней назад Митька Косой со своими дружками гарнизонного солдата, человека государева, изрядно напоили, завернули в рогожу и в заброшенный колодезь кинули. Ишь, какие страсти. Барину-то нашему не поздоровится.

Ванька уставился на девушку ошалелыми глазами.

— Неужели правда, Аришка? Чудеса лезут на небеса. Как изведала?

— Своими глазами видела, как холопы служивого в колодезь сбросили. Я в ту пору в старом вишняке была, но меня не приметили.

— Диковинная история, Аришка, — крутанул головой Ванька. — И зачем надо было солдата убивать? Какой резон?

— Был резон, Ванечка. Я все слышала, а ты запоминай…

Петр Дмитрич был крайне удивлен, когда перед ним предстал грабитель, ибо несколько дней по его приказу на Ваньку был наложен «великий пост», дабы тот сидел без капли воды и без крошки хлеба.

Хозяин думал увидеть перед собой изможденного человека, измученного гладом и жаждою, а тут — стоит как ни в чем не бывало: крепкий, ничуть не похудевший, а главное глаза (какие там смиренные!) — вызывающие, дерзкие, и эти глаза настолько возмутили Петра Дмитрича, что он тотчас без лишних вопросов приказал:

— Раздеть догола и высечь розгами!

— Сколь ударов, ваше степенство? — спросил ухмыляющийся Митька.

— Пока не сдохнет! — пристукнул тяжелым кулаком по столу Филатьев.

— Не слишком ли, Петр Дмитрич? — с озабоченным видом произнес полковник Иван Иванович Пашков, бывший в гостях у Филатьева.

— Не слишком. Я бы этому наглому разбойнику горячий свинец в нутро залил. Оголяй, Митька!

Ванька не вырывался, не брыкался, он щурил черные глаза и беззаботно улыбался, чем обескуражил всех присутствующих.

Ванька и в самом деле пребывал в радужном настроении. Все складывалось для него благополучно. Как кстати, что в комнате Филатьева оказался полковник Пашков. Теперь хозяину не отвертеться.

— Почему ты бежал, скотина? — спросил Филатьев, когда Ванька спокойно дал себя раздеть.

Ответим словами Каина, которые он рассказывал о некотрых своих похождениях в Сыскном приказе дворянину Федору Фомичу Левшину, записавшему необычайную жизнь Каина.

— Я для того вас немножко попугал и, покравши, бежал, чтоб ты далее моего не спал. А теперь вы меня бить не извольте, я имею сказать «слово и дело государево».

Филатьев побледнел. Его испуганный, растерянный вид убедил полковника, что крепостной Петра Дмитриевича действительно знает что-то архиважное.

Иван Иванович — подбористый человек с выпуклым лбом и базедовыми глазами, затянутый в зеленый мундир с золочеными пуговицами. Дополняли мундир штаб-офицера шляпа-треуголка, надвинутая на непременный парик, штаны до колен, шпага, чулки, башмаки и, конечно же, совершенно бритое лицо, которое теперь имели не только армейские чины, начиная с рядового солдата, но и многие люди из гражданского сословия, выполняя строжайший указ Петр 1, а ныне и Анны Иоанновны.

Борода оставалась принадлежностью крестьян, да голи посадской, которые откупалась двумя деньгами за «бородовой знак».

Разумеется, расстался с бородой и Петр Филатьев. Теперь и он, следуя моде, сидел в белом напудренном парике, оставаясь в замешательстве, пока не прозвучал голос полковника:

— Я бы порекомендовал вам, Петр Дмитриевич, сего человека в доме больше не держать, экзекуцию отменить и отослать в полицию[39].

Слова полковника покоробили Филатьева. Дернул же черт штаб-офицера в гости притащиться. Хоть и давнишний приятель, но словам Ваньки он придал большое значение. Да кто мог знать, что сей стервец выплеснет из себя такие жуткие слова! Не было бы Ивана Пашкова, Ванькино бы заявление повисло в воздухе. Запороли бы насмерть — и вся недолга. С мертвого не спросишь, чего бы он ранее не вякал. Да и что он мог вякнуть? Казни помышлял избежать, вот и раззявил рот…

А коль что-нибудь серьезное? И тут не беда, ибо ничего серьезного не могло произойти… Эх, Иван Иваныч, Иван Иваныч. Лишним ты здесь сегодня оказался, но изменить уже ничего нельзя.

— Я так и подумал, милейший Иван Иваныч. Завтра утром сей вор будет сдан в полицию. Надеюсь, он понесет какой-то вздор.

— Вероятней всего. Позвольте откланяться, любезный Петр Дмитриевич.

Проводив до ворот полковника, Филатьев немедля приказал Косому:

— Приковать к столбу и стеречь накрепко.

Ранним утром Ванька был доставлен в московскую полицию. На вопрос полицейского чина ответил:

— Я действительно выкликнул «слово и дело государево», а в чем оное состоит, буду говорить в надлежащем месте.

— Ты, Ванька, сын Осипов, имеешь в виду Тайную канцелярию? — с раздражением произнес чин в мешковатом мундире.

— Вот именно, вашебродие. А коль вас это не устроит, заявлю, что вы пытались помешать предъявить мне доказательства.

Ванька говорил четким, твердым языком, что возымело действие на его благородие, а посему Ваньку под крепким караулом с обнаженными шпагами повели в Тайную канцелярию, что находилась в селе Преображенском.

Ванька тотчас узнал секретаря канцелярии Серапиона Быковского, коего не раз видел, как тот подъезжал в своей богатой коляске ко двору Петра Филатьева, особенно по праздничным дням.

Дворовые ведали, что крупнейший купец Гостиной сотни имел в Москве немало влиятельных приятелей, отчего торговые дела его шли в гору.

Знал, кого доставили в тайную канцелярию и Серапион Быковский, а посему предосудительно покачал шишковатой головой в парике соломенного цвета. Расстегнув серебряную пуговицу иноземного бархатного камзола, строго спросил: