— Вот-вот. Этот немец заботится только о своем кошельке, а мы его малость поубавим. Насолим Бирону. Дворец-то ныне в его ведении.

— Можно бы и насолить, коль все с тщанием продумать. Вынюхать, высмотреть, подобрать надежных корешков. И все же затея твоя плевая, Камчатка.

— Плевая? — вожак страсть не любил, когда его планы отметали напрочь. Этот Каин появился всего-то без году неделя, но с первой же встречи показывает зубы.

— Ты сам же сказал, что Лефортовский дворец находится под надзором Бирона, считай, самой императрицы. Не зря же тут «Летний» и «Зимной Анненгоф» появились. А Лефортовский солдатский полк? Он хоть и не в самом дворце, но расположен вблизи его.

— Полк часто снимается на учения.

— Это еще ни о чем не говорит.

Разумеется, как бы возвысилось имя Камчатки, если бы Москва изведала, что он гробанул сам Лефортовский дворец.

— Но не забывай герцога Бирона, он будет землю копытом рыть, чтобы оправдаться перед императрицей. Затронута его честь, и Бирон поднимет не только всю полицию и Сыскной приказ, но и армию, и куда бы мы ни ринулись, оков нам не миновать. Так стоит ли рисковать, Камчатка?

Вожак вспыхнул. Выпил две рюмки кряду, с язвой хмыкнул:

— А не рано ли тебе, Каин, меня уму-разуму учить? И говоришь складно, словно не блатной. Кто ты такой и кто тебя на Москве знает среди воровского мира? Несколько моих шестерок да Дунька Верба.

Выслушивать такие слова от вожака было для Ивана унизительно, но и вставать на дыбы не хотелось, ибо сие могло привести не только к большой ссоре, но и к полному разрыву с Камчаткой, что никак не входило в планы Каина.

Да и в самом деле, кто он такой, чтобы вразумлять главаря московских преступников? Единственный раз удачно обокрал своего хозяина и возомнил себя известным вором. Чушь собачья! Да если бы не дворовая девка Аришка, гнить бы тебе, Ванька, в том же заброшенном колодце. Вот такие пироги получаются.

Иван миролюбиво глянул на Камчатку.

— Прости, друже. Мелок я против тебя, прости.

Миролюбие Каина несколько умягчило душу Камчатки, однако глаза его по-прежнему излучали стальной блеск.

— Если бы при братках о моей плевой затее вякнул, не простил бы. Ты, прежде чем свою сопатку[47] раскрывать, трижды подумай. Что же касается дворца Лефорта, я тут все ходы и выходы прикинул. Можно немалый куш взять. Есть доброе местечко, где можно и отсидеться. Данилов монастырь. Имею там надежного человека. Уяснил?

— Полагаюсь на твой верный расчет. Может, поделишься?

— Время придет, поделюсь. А пока разомнемся не столь уж и крупным делом. Сегодня ночью надо немецкого лекаря тряхнуть. Эльза моя талдычила, что лекарь крупно разбогател. Ночью к реке четверо братков придут.

— Меня возьмешь?

— Тебя давно с нами повязать надо. Поглядим, каков ты в деле.

Дом придворного доктора Отто Брауна находился вблизи Лефортовского дворца. Иноземные дома, в отличие от русских, высокими и крепкими тынами не огораживались, поэтому братки беспрепятственно вошли в сад, а затем сели в беседке и стали размышлять, как им сподручнее попасть в дом доктора.

Негромкие голоса грабителей все же был услышан сторожем. Видимо, человек он был не робкого десятка, посему смело подошел к беседке и спросил на чистом русском языке:

— Кого Бог привел в ночное время, православные?

— Большая нужда привела, Христов человек. Сами-то мы из купцов, да вот беда в дороге приключилась. Зайди, глянь. Товарищ наш помирает.

— Экая напасть. К господину Брауну надо, — войдя в неосвещенную беседу, сочувственно произнес сторож.

«Православные» тотчас сбили его с ног, связали и, угрожая ножом, сказали:

— Пикнешь — перо в чрево, и поминай, как звали.

— Вот и верь людям. На татей[48] угодил, охо-хо.

— Ты не охай, борода, а лучше подскажи, как нам сподручней забраться в спальню лекаря.

Зуб приставил нож к горлу сторожа и тот указал на одно из окон. Оно оказалось довольно мудреным для грабежа.

— Позвольте мне, братцы, — сказал Каин. — А ты, Зуб, помогай.

Удалось и стекло из оконницы вынуть, и с задвижкой справиться.

Каин влез в открытое окно, тихо спустился в комнату и также тихо стянул с себя сапоги; прислушался и босиком вошел в спальню, тускло освещенной одной свечой в тройном бронзовом шандане[49].

Супруги пребывали в глубоком сне, а жена так разметала свои полные ляжки, что Иван невольно подумал: «Хороша дамочка, не худо бы с ней позабавиться».

Но дело — прежде всего.

Каин пошел по другим комнатам, обнаружив в одной из них девку лет семнадцати. Она почему-то не спала, и так перепугалась при виде незнакомого мужчины, что едва не лишилась памяти.

Иван предупредительно поднес палец к губам.

— Молчи, иначе ножом пырну.

Девка, трясясь от страха, что-то едва слышно пролепетала.

— Может отодрать скопом, — похотливо осклабился Зуб, подошедший к постели с братками.

— Не смей. У Дуньки натешитесь. Свяжите девку, и кляп в рот.

Затем все разошлись по комнатам, набивая узлы дорогими вещами, вплоть до золотой и серебряной посуды и столового серебра. Вылезли через тоже окошко и быстро, под покровом ночи, зашагали к берегу Яузы, где находился переезд. Взошли на плот и закрутили деревянный барабан, обвитый толстым веревочным канатом, конец которого был привязан к столбу противоположного берега.

Не успели приплыть на ту сторону, как услышали за собой шумную погоню.

— Отсекай канат! — закричал Каин.

Острые ножи быстро сделали свое дело, избавив грабителей от преследования.

— Дальше куда? — спросил Иван.

— К Данилову монастырю. Живо, братки!

Это уже был голос Камчатки.

Монастырский дворник уже поджидал гопников. В сторожке Камчатка распорядился:

— Все добро, Егорыч, пока спрячь у себя. Можно потихоньку кое-что распродать.

Затем дворник отвел шайку в укромное место обители[50].

После произошло еще несколько удачных ночных «визитов», но Каин ими не довольствовался: ему хотелось сотворить более значительный грабеж. И такой случай представился.

Однажды он прогуливался в торговый день по Красной площади, и чувствовал в своей душе безмятежное упоение. Прежде он бывал на главной площади Белокаменной, но все урывками, в суетной спешке, выполняя то или иное поручение приказчиков Филатьева.

Сегодня же он впервые, как совершенно свободный человек, разгуливал и любовался Красной площадью.

От Мытного двора через всю площадь, пересекая Зарядье, Варварку, Ильинку и Никольскую, раскинулись торговые ряды. Плыл над Красной тысячеголосый шум Великого торга. Тысячи деревянных и каменных лавок, палаток, шалашей, печур. Каждый товар в своем ряду. Сукно — в Московском или Смоленском. Меха — в Соболином, Бобровом, Скорняжном, Пушном, Овчинном. Кожа, сафьян, замша, лайка — в Сафьянном, Охотном, Сырейном. Готовая одежда — в Кафтанном, Шубном, Епанчном, Кушачном, Шапочном и Ветошном. Сапоги, лапти — в Сапожном «красном», Лапотном, Чулочном, Голенищном, Подошвенном.

Ратный человек и охотник шел в Самопальный и Саадашные ряды. Оглушает медным звоном Колокольный ряд. Чинность и тишина в Серебряном, Жемчужном, Монистном и Иконном рядах… За весь день не обойти торг проворному московскому жителю.

Отовсюду слышатся распевные, бойкие выкрики купцов и мелких торговых сидельцев, сыпавших шутками и прибаутками. Прохожих хватают за полы кафтанов и чуть ли не силой притягивают к своим лавкам.

Продают все: купцы, ремесленники, монахи и монахини, крестьяне и гулящие люди. Взахлеб расхваливают свой товар и назойливо суют его в руки покупателя.