Вожака знают лишь по описанию: высок, курнос, волосом черняв. Да такими высокими и курносыми Москва не обижена. Скольких уже в приказ доставляли, но все не тот товар. Этот Камчатка теперь белым днем по Москве не шастает, а ночами его изловить тяжело. Подьячих-то, после отъезда государыни в Петербург, кот наплакал. Да и полицейских стало не густо. Они больше делами правителя Бирона занимаются, а всякое жулье для них шушера. Они, видите ли, неугодных герцогу графьев дозирают, да крамолу выявляют. Ныне на полицейских надежа лежа, хотя губернатор и им отдал строжайшее повеление. Помогут ли, коль они с руки Бирона кормятся.

Хорошо, что будочники переведены в ведение Сыскного приказа.

Полосатые будки стояли на улицах в видимости друг друга. Вечерами к ним приходили будочники с алебардой и начинали свой караул. Им было строго-настрого предписано: пропускать по ночам только полицейских, докторов, повивальных бабок и священников к умирающим.

Некоторые будочники, не довольствуясь этими предписаниями, перегораживали свои улицы рядами острых железных рогаток.

Надлежит немедля всех будочников собрать и дать самый строгий наказ, дабы ночами носом окуней не ловили, а вылезали из своих будок и доглядывали не только улицы, но и прилегающие к ним переулки. Правда, Москва худо освещена. Керосиновые фонари, висящие на столбах, имеются лишь на основных улицах и площадях, да и те часто затухают.

Воры, пользуясь темнотой, уходят от будочников, как вода через сито. Грабежи за последнее время становятся все более вызывающими, и такими хитроумными, что уму непостижимо.

Один из подьячих даже засомневался:

— На Камчатку не похоже, Фома Лукич. — Он попроще орудовал, а тут с таким искусом грабят, что диву даешься. Уж не новый ли воровской атаман появился на наши головы?

Москва, казалось, приняла все возможные и невозможные меры, чтобы покончить с разбоями.

Усиление деятельности Стукалового монастыря почувствовал и Камчатка, отдавший приказ братве лечь на дно.

Один Иван Каин чувствовал себя вольготно: он имеет абшит, а лица его в ночных грабежах никто не видел, посему он и не помышлял залезать в норку. Напротив, купил добротный дом на Варварке за пятьдесят рублевиков, нанял повариху, в обязанности которой вменил и уход за домом, и зажил так славно, как никогда еще не жительствовал. Отъедался, отсыпался, иногда ночами вспоминал свою богом забытую деревеньку, реку Сару, где купался до посинения и, конечно же, отца с матерью, коих не видел уже несколько лет. Знал лишь от приказчика: живы, здоровы, добрый медок добывают — и всё.

Всякий раз приказчик (когда еще Ваньке жил у купца Филатьева) выполнял нижайшую просьбу отца — наливал оловянную кружку меду и, посмеиваясь в длинные мочальные усы, говаривал:

— Не забывает тебя, родитель, хе-хе. Балует.

Однако по плутоватым глазам младшего приказчика (старший, Федор Калистратыч Столбунец, никогда в лес не ездил) безошибочно определял: хитрит, сволочная душа, так как отец, когда прощался с сыном, сказывал: десятую долю и тебе, Ванька, накажу отдавать, так я с купцом столковался.

Наивный человек! Да разве можно богатеям верить? Умеют пустить пыль в глаза, а уж про Филатьева и говорить не приходится: из плута скроен, мошенником подбит. Нашел, кому поверить, батя.

Честно признаться, воспоминания об отце и матери не были у Ивана нежно-грустными, скорее отдаленными, смутными, словно все проплывало перед ним в зыбучем тумане, и, когда он рассеивался, мысли Ивана переключались на то, чем последнее время жила его кипящая неутоленная душа. Несмотря на удачные грабежи, Иван ими не обольщался, ибо его азартная натура стремилась к новым и новым необузданным желаниям, а их было немало, самая же главная из них — жажда всеобъемлющей власти над московским воровским миром, ибо Камчатка резко упал в его глазах, особенно после ограбления Филатьева. В самые ответственные минуты он явно растерялся и все бразды правления с молчаливого согласия Камчатки перешли к нему, Каину.

О том, что вожак не столь уж и сметлив, теперь понимает все ближнее окружение главаря.

Показателен дележ добычи. Обычно треть ее доставалась Камчатке, но в последний раз братва рассудила иначе.

— Кабы не Каин, нам бы и ржавой полушки не выпало. Пусть получит по заслугам. Треть!

Сии крамольные слова произнес один из «есаулов» атамана, сероглазый, широкоскулый Кувай, с короткой кучерявистой бородкой.

Камчатка обвел напряженными глазами Зуба (недавно введенного в ближнее окружение атамана), Одноуха, Легата и остальных своих верных подручных, с которыми десятки раз ходил на дело и которые беспрекословно подчинялись его любому решению. И вдруг такой выпад!

Камчатка надеялся, что другие соратники дадут резкий отпор словам Кувая, но те, на удивление вожака, почему-то помалкивали.

У Камчатки нехорошо, тягостно стало на душе. За словами Кувая стоит нечто большее: братва недовольна замешательством вожака в последних грабежах, которые могли кончиться плачевно, если бы не стремительные и смелые действия Каина, изумившие и покорившие искушенных воров.

Каков же выход? Поднять хай[60], подавить братву строгим окриком? Случалось же такое, но это происходило в пьяных загулах, когда между ворами происходили грубые, грязные ссоры из-за какой-нибудь шалавы, вот тогда-то и приходилось Камчатке рявкнуть на всю хазу.

Сейчас — иное, никакой окрик не поможет, да он и не позволителен в данной ситуации: братва разочаровалась в своем главаре, и с этим надлежит смириться.

Видимо и в самом деле не тот стал Камчатка. Он и сам чувствовал, что теперь идет на грабеж без обычного задора, без той неуемно захватывающей страсти, когда кровь закипает в жилах и когда сам грабеж воспламеняет душу, которая толкает на новые подвиги. В последнее же время Камчатка заметно угас, потускнел, потерял хватку, и грабежи уже не приносили ему особой радости.

Он вновь обвел снулыми глазами молчаливую братву, и по неспокойно-замкнутым лицам бесповоротно понял: пора передавать бриллиантовый перстень вожака с искусно выгравированным черепом другому главарю.

— Я все понял, братки. Через три дня назначаю сходку. Ей решать…

Иван все эти дни пребывал в особом напряжении. На сходку прибудут наиболее известные московские воры, которые давно знают Камчатку, подчинены ему и всегда встают под его руку, когда пятеркой или шестеркой воров не отделаешься[61].

Любопытно, как поведет себя на сходке Камчатка? Поставит вопрос ребром, чтобы сохранить звание главаря (заслуги-то его немалые), или предложит нового вожака? Наверное, очень тяжело терять власть, которой крепко владел несколько лет.

Об этом приходится только догадываться, ибо Иван пока никакой власти еще не имел. О ней он лишь возмечтал, чувствуя в себе недюжинные силы, которые должны привести его к той самой вершине, называемой властью.

Сходка состоялась на хазе Камчатки. Каин впервые увидел новых воров, кои явились с разных концов Москвы. Их было человек двадцать — ушлые, тертые, прошедшие через грабежи и убийства. Люди со дна, люди отпетые, способные на самые жестокие поступки. На некоторых лицах шрамы от ножевых ран. И как только Камчатка управляется такими головорезами?!

Совсем другим почувствовал себя Иван. Какая там к черту власть! Забудь о своей мечте.

На столах, по установленному обычаю во время деловой части сходки не было ни питий, ни яств. Не было ни одного и подвыпившего вора, ибо такого сходка изгоняла. Не было и разговоров. Затяжное молчание будет продолжаться до тех пор, пока не заговорит вожак.

— Я собрал вас, братки, по очень важному делу. Почти десять лет ходил я в ваших коноводах. Хорошо или худо — вам оценку давать.

— И дадим! — воскликнул Левка Рыжак, главарь Сухаревской шайки. — Ты чего не дело базаришь, Камчатка? Худого бы большака мы не стали держать. Чего зря вякаешь, когда все в ажуре. Согласна, братва?