— Ну и ну! — изумились огольцы Ванькиной сноровке.

Федор Столбунец, с удовольствием поедая мясо рябчиков и утирая вышитым платочком большие влажные губы, изрекал:

— Птицу и медок в Ростов на торги не возишь?

— Какое, батюшка Федор Калистратыч? Далече до Ростова. Туда птицу, опричь чеснока и лука, из окрестных сел привозят. Все, что добуду, в оброк идет.

— Бедно живешь, бедно. Сидишь в курной избенке и кроме леса белого света не видишь.

— Так, ить, все так живут.

— Все да не все, Оська. Ты бы поглядел, как на Москве честной народ живет. Хочешь в Москву?

— В Москву?.. Чудишь, батюшка. Куды уж нам со свиным рылом в калашный ряд? Там, чу, за одну бороду надо алтын отвалить.

— Не алтын[4], а две деньги[5] — со всякого мужика при проезде через заставу в город или из города. Уплатил пошлину — и получай знак в виде жетона.

— Сурьезное дело.

— Воистину, Оська. Государь Петр Лексеич, царство ему небесное, был строг. С мужика — две деньги, с боярина — аж сто рублей.

— Да откуда такие деньжищи даже у боярина? — ахнул Оська..

— Для московского боярина это не деньжищи, — усмехнулся приказчик. — И поболе могут отвалить, коль пожелают по старине бороду носить, но таких на Москве все меньше остается, ибо сам Петр Лексеич, бывало, на западный манер без бороды ходил.

— Вона. А при прежних-то царях безбородых-то людей, будто татар, погаными называли. Тьфу! Бабы — и те могли плюнуть в голое лицо.

— Царь-государь иноземные новины на Руси учреждал и не нам, холопишкам, деяния его осуждать. Ныне императрица Анна Иоанновна, после Екатерины, его дело продолжает, и не дай Бог указ не выполнить, — строго молвил Федор Калистратыч.

— Упаси Бог, батюшка, — смиренно кивнул Оська и почему-то поскреб жесткими пальцами свою неказистую бороденку.

— Ты вот что, Оська, — несколько помолчав, вновь заговорил Столбунец. — Я ведь не зря о Москве речь завел. Господин твой, Петр Дмитрич Филатьев, приказал тебе в Первопрестольной быть… Не хлопай глазами, заколачивай избу и всей семьей в усадьбу купца Филатьева.

— На кой ляд я купцу понадобился? — с трудом пришел в себя Оська.

— Понадобился, коль хозяин зовет.

Оська обвел снулыми глазами закопченную избу, глинобитную печь с полатями, кочергами и ухватами и тяжко вздохнул.

— А как же скарб, огородишко, коровник?

— Твой скарб и ломаного гроша не стоит. Не горюй, на новом месте твой скарб не понадобится.

— А землица, кормилица наша?

На глазах Оськи выступили даже слезы.

— Вот нюни распустил, — покачал головой приказчик. — Нашел о чем горевать. Свято место пусто не бывает. Скоро на твоем месте новый человек будет кабалу тянуть. Собирайся, Оська, подвода ждет.

Тринадцатилетний Ванька въезжал в Москву, разинув рот.

— Земляной город, — обыденно сказал возница, но Ванька ни глазам, ни ушам своим не поверил. Какой же «Земляной», кой перед ним и высоченный вал, и водяной ров, и деревянные стены из толстенных дубовых бревен и долговязые деревянные башни.

— Ну и лепота! — восхищенно воскликнул Ванька.

— Была лепота да вышла, — махнул рукой возница. — Вот ранее была лепота, когда Земляной город Скородомом назывался.

— Почему Скородомом? — полюбопытствовал Оська, придерживая на коленях плетушку с петухом.

— А потому, мил человек, что царь Борис Годунов возводил крепость на скорую руку, ибо боялся татарского нашествия. Почитай, за один год Скородом подняли. Вот там лепота была. В стене находилось тридцать четыре башни с воротами и около сотни глухих, то есть не проезжих башен. На стенах и башнях стояли мощные пушки, а подле них — пушкари и стрельцы в красных кафтанах. Любо дорого было поглядеть. Сам земляной вал, на коем крепость стояла, охватывала кольцом Москву на пятнадцать верст. Ныне же от Скородома и головешки не осталось.

— Куда ж он подевался?

— В Смутные годы[6] ляхи сожгли крепость, один только вал и остался. Правда. Через полвека[7] на валу был построен острог, кой ты и видишь, но былой лепоты уже нету. Стены и башни обветшали, того гляди, и вовсе развалятся.

— Вона.

— К воротам подъезжаем. Ты, Оська, либо две деньги припасай, либо петуха воротным людям всучи. Возьмут! Кочет у тебя жирный.

— А как же царев указ?

— Указ указом, мил человек, а голодное брюхо жратвы требует.

— Плетьми засекут. Сам-то, небось, пошлину заплатил?

— Заплатил, ибо на Москву часто шастаю. Наберись мзды… Чего оробел? Неси, сказываю, свою плетушку.

— Боюсь, милостивец, — и вовсе оробел Оська.

— Вот ворона пуганая. Сам отнесу.

Возница сошел с подводы, взял у Оськи плетушку с петухом и зашагал к караульным. Вначале показал свой жетон, а затем сунул одному из служилых мзду и показал рукой на Оську

— Мужик из дальней сирой деревеньки. О пошлине ничего не ведал, а денег у него — вошь на аркане да блоха на цепи. Пропустите, убогого, добры люди.

Служилый хмуро глянул на «убогого» и махнул рукой.

— Проезжай.

Петр Дмитрич Филатьев с приказчиком, ехавшие на лихой тройке, появились в Москве на сутки раньше, а семью Оськи вез на подводе дворовый человек купца Ермилка, кой прожил в Первопрестольной около сорока лет, а посему знал в Москве не только каждую улицу, но и каждый закоулок.

— Ныне по Мясницкой едем, — неторопко сказывал он, уставший молчать за длинную дорогу. — Тут, по левую руку, в прошлом веке стояла слобода мясников с церковью Николы в Мясниках, опосля ж заселили улицу дворяне да всякие знатные люди, а вкупе с ними и богатейшие купцы, фабриканты да заводчики. Зришь проезжаем? То плавильная и волочильная золотная фабрика купца Савелия Кропина да Василия Кункина. Золото лопатой гребут.

— Ишь, каким крепким тыном отгородились. Даже башни по углам, — крутанул головой Оська.

Черные же, острые глаза Ваньки хищно блеснули. Вот бы где пошарпать! С золотом-то и дурак проживет.

— Дворы князя Лобанова-Ростовского, графа Панина, князя Урусова, — продолжал Ермилка. — А вот и двор Алексея Данилыча Татищева.

— Никак, по имени запомнил, — молвил Оська.

— Да то ж сосед господина нашего Петра Дмитрича Филатьева.

— Вона.

— Почитай, приехали.

Ванька широко раскрытыми глазами пожирал Москву и не переставал удивляться. Дворы хоть и богатящие, но поставлены, кому как вздумается, причем ни одни хоромы не выходили на улицу передом, отгородившись от улицы садами, конюшнями, поварнями, амбарами, клетями, сараями, людскими, банями и прочими строениями. Заблудишься кого сыскать.

А ворота? Многие — из тесаных дубовых плах, обитым толстенным железом. Не двор, а неприступная крепость, ибо тын, окружающий всю усадьбу, сотворен из таких же дубовых плах, да таких высоченных, что, пожалуй, превышают две сажени. Попробуй, перекинься, разве что на ковре-самолете окажешься за забором. Ну, купцы, ну, бояре! Крепко свое добро стерегут.

В первый же день купец распорядился:

— Быть тебе, Оська, добытчиком меда. Станешь в подмосковных лесах бортничать, а заодно птицу, белку и зайцев бить. Дам тебе недурственное ружье, снабжу дробом и порохом. Охоться!

— По душе, милостивец, дело знакомое, да токмо, где мне голову приложить? Лес!

— В избенке, кою десять лет назад срубили. Недавно старый бортник Богу душу отдал. Колоды сохранились, своих добавишь. Иногда к тебе будут мои люди наведываться.

— А как жена моя Матрена, сын Ванька?

— Матрена будет жить с тобой. Муки завезем, луку, капусты для щей — не пропадете. Ваньку же твоего в людскую определю, станет моим торговым людям помогать, кое какие делишки по двору делать… Ты чего, Матрена, нюни распустила?