Бывший тогда митрополит Ростовский Мацеевич анафемой гремел с церковной кафедры против ярославских пьяниц, возмущавших даже церковное благочиние, но слова его были гласом вопиющего в пустыне, да и соблазнов было много: кроме кабаков казенных, у многих тогда была тайная продажа вина, несмотря на то, что производившие ее подвергались тяжелым наказаниям.

В окрестностях Ярославля, по большим дорогам, в лесах, даже по Волге, как ни странно это покажется для человека настоящего времени, спокойно путешествующего на пароходе, разгуливали «лихие люди», наводя страх на людей мирных. Трефолев приводит в своей статье слова сенатского указа 1756 года, коим давалось знать магистрату, что «число воровских партий на Волге постоянно увеличивается; разбойники грабят и разбивают суда и до смерти людей бьют, и не токмо партикулярных людей, но и казенные деньги отбираются, и с пушками, и с прочим не малым огненным оружием ездят.

Приведено несколько случаев обкрадывания шайкой разбойников церквей и частных домов в самом Ярославле.

Но едва ли не больше зла, чем от воров и разбойников, испытывали ярославцы того времени от лиц, обязанных охранять общественное спокойствие… Жил в Ярославле начальник сыскной команды, охранявший Волгу от разбойничьих судов, капитан Яух, который, нападая на ярославцев, положительно разорял их. В жалобе на него московскому губернатору магистрат называет Яуха «злобным и непорядочным разорителем».

Притеснения сыпались на Ярославцев и с другой стороны. Квартировала в Ярославле в 1754 году пехота (Суздальский полк) и конница (Вятский драгунский полк). Хотя и драгуны поступали с мирными гражданами «весьма озорнически, нанося смертельные побои», но пехотинцы превосходили в этом отношении кавалеристов. Буйства совершались ими и в одиночку, и массами… От буйства солдат не спасали ни пол, ни возраст, ни общественное положение. Били они взрослых обоего пола, били и детей. Не щадили и членов магистрата»…

Еще за версту от города запахло таким смрадом, что Васька Зуб свой шишкастый нос зажал.

— Ну и зловония, — поморщился Одноух.

— Так и сдохнуть можно, — гнусаво проканючил Васька.

— Потерпите, братцы. То от заводов прет. Живут люди и мы не кисейные барышни, — сказал Каин.

В Земляной город Ярославля въехали через Углицкую башню.

На Большой Даниловской, на которую они затем въехали, бродили коровы, грязные свиньи, телята, испряжаясь прямо на дорогу.

— Ну и ну, — покачал головой Кувай. — Тут и тарантасу не проехать.

— Придется кнутом разгонять. Выходим, братцы.

Но приказ Каина не так-то просто было выполнить: безмозглые коровы и свиньи не больно-то и слушались погонщиков.

С трудом пробились дальше, но в конце улицы новая преграда — обширная глубокая лужа, в которой тарантас и вовсе застрял.

В луже барахтались не только свиньи, но и четверо бражников, напившихся до чертиков.

— Эгей, удалые молодцы, помогите тарантас вытолкнуть! — крикнул пропойцам Иван.

Те, грязней свиней, с мутными, осоловелыми глазами, долго не могли понять, о чем их просят, но, наконец, один из них, шатаясь, сипло изрек:

— Шкалик![83]

— Ай да молодца. Два!

Бражники, откуда только сила взялась, приподняли зад тарантаса, и лошади под ударом плетки рванули вперед, выбравшись на сухое место.

Но на этом происшествия не закончились.

У Власьевских волрот Рубленого города десяток солдат и драгун (на большом подпитии) почем зря лупцевали проходящих через башню посадских людей. Пехотинцы — кулаками, конные драгуны — плетками.

Тарантас остановился.

— Чего это они ярославцев колошматят? — спросил Легат.

— А может, лихих? — предположил Васька Зуб.

— Ерунду говоришь, Вася. Радли озорства. Лихих бы повязали — и в участок.

— Веселенькое озорство, Иван, когда даже стариков и женщин в кровь бьют.

Иван страсть не любил, когда бьют женщин и детей.

— Попробую остановить.

Иван забрался на крышу тарантаса и, выхватив пистоль из-за кушака, гаркнул, что есть мочи:

— Прекратить побоище! Прекратить, сказываю!

Иван бухнул из пистоля, и брань остановилась.

— А ты кто таков, чтоб нам, государевым людям, приказы отдавать? — надменно выкрикнул статный драгун в синем мундире с эполетом на левом плече, в больших тупоносых сапогах с железными шпорами; воротник и обшлага ярко-красного цвета; у левого бедра — шпага; строгие, красивые усы; смуглость лица оттенена напудренными волосами, убранными в косу, и шляпой с железной тульей или каскетом с черным подбородным ремнем; силуэт шляпы подхвачен желтым галуном; по сторонам поигрывают маленькие синенькие кисточки; руки в замшевых перчатках, ноги накрепко затянуты в лосиные штаны. Под драгуном — строевой мускулистый конь, на котором он браво покачивается на коричневом немецком седле.

— Вестовой от генерал-аншефа, губернатора Московской губернии к коллежскому советнику Павлову с поручением из Тайной канцелярии.

— А чего не при мундире от их высокопревосходительства?

— Приказано ехать в мирской одежде. И хватить болтать! У меня срочный приказ. Может, чтобы не мешал, «слово и дело» крикнуть? Прекратить мордобитие и очистить ворота!

«Слово и дело» произвело на служилых мгновенное действие. Солдаты и драгуны ретировались, как их и не было.

— Ты бы, милостивец, воеводе-то нашему пожаловался. Никакого житья от вояк нет, — обратился к Ивану один из посадских с разбитым в кровь лицом.

— Всенепременно! — спрыгнув с тарантаса, заверил мужика Каин. — Как к дому Павлова проехать?

— Поезжай прямо по Калининской улице[84], милостивец, а как Ильинскую площадь минуешь, недалече и палаты воеводы.

Но воевода Каина совершенно не интересовал, а посему он, добравшись до Ильинской площади (главной торговой площади Ярославля), спросил, где находится Гостиный двор, на что ему ответили:

— Между Власьевскими воротами и Спасским монастырем, ваша милость.

Гостиный двор, с окружавшими его торговыми лавками, оказался обширным каменным зданием в два этажа.

Сдав тарантас и лошадей конюшенным людям, ватага разместилась на втором ярусе и тотчас осадила Каина:

— На какой ляд ты вестовым московского губернатора назвался? — спросил Одноух.

— И как нам теперь свои дела проворачивать? Зачем ляпнул?

— Затем, Зуб, что решение иногда приходит мгновенно, но оно нам пойдет на пользу. Дайте мне часок поразмыслить, а потом и за дела примемся. Нутром чувствую, что нас ждет крупная удача.

Ивану вспомнился разговор с московским купцом Евлампием Кулешрвым, с которым он преднамеренно посидел в питейном погребке на Макарьевской ярмарке. Уже тогда Каин вынашивал планы «пошарпать» Ярославль.

Осушив чарку, Иван с превеликим почтением, произнес:

— Вновь повторю, дражайший Евлампий Алексеевич, добрый советчик нужен, кой в торговых делах собаку съел. Есть мыслишка в Ярославль заскочить, да вот города я, по своему малому разумению, совсем не знаю.

Евлампию же сии учтивые слова — бальзам на душу.

— Страсть люблю, когда неоперившиеся птенцы у мудрых людей совета просят. Ибо мудрый — всегда на доброе дело наставит. Жаль, что нынешние молодые купцы из себя великих знатоков торгового дела корчат, вот и попадают в долговую яму. Ты ж, Иван Осипович, не из этой породы, а посему с превеликим удовольствием поведаю о Ярославле, в коем я бывал не единожды.

Словоохотливый купец многое рассказал:

— Город древний, большой, по числу жителей — второй город после Москвы. В торговле бойкий, тороватый. На первом месте — торговля хлебом, кой местные купцы закупают в низовых волжских городах, а продают в Петербург и зарубежье, часть оставляют на нужды города и себе. Видное место занимает торговля железом. Тут в больших людях ходят «короли железа» Пастуховы, кои имеют даже собственные железные заводы под Вяткой и Пермью. Большие капиталы получают ярославские купцы и от продажи льна, кой они скупают в начале зимы в самом Ярославле от местных крестьян, приезжающих на торги, но немалую часть они вывозят из самих деревень. Лен же в основном продают опять-таки в зарубежье. Солидная торговля идет, кожей, салом, рыбой, селитрой, бакалеей, москательными и прочими винами. Всегда в ходу красный товар[85]…